Ржавое зарево - [37]

Он уже втянул воздух сквозь до хруста сжатые зубы, уже запрокинул лицо к ненастному мраку ночного неба… да так и замер, щурясь от дождевых капель.

Неба вверху не оказалось.

Небо выдавила куда-то к самому виднокраю навислая над оврагом черная громада вздыбившейся земли.

Хвала богам, добрался-таки.

Вот он, Идолов Холм.

И даже из оврага вылезать не нужно, потому что он (овраг то бишь) наверняка тянется через Навий Град как бы не к самой вершине — склоны холма изморщены обильней, чем щеки дряхлого волхва Корочуна.

Ну а ранка на изваяньице — то в конце концов беда невеликая. Заделаем, да так, что и следа не останется. А уж на себе-то тем более зарастет, как на собак… соб… Тьху! Да чтоб их в прах поразметывало, всех собак, сколько их есть на свете!!!

* * *

Овраг, вконец обмелев, вывел Жеженя к окруженной кустами шиповника да раскоряками-дубами поляне, посреди которой выгнула к небу костлявый хребет замшелая тесовая кровля волхвовского жилища.

Жилище…

А как его точней да правильней назвать, жилище это?

Кто землянкою именует, кто избой, но по правде и не изба оно, и не землянка, а что-то посерединочке.

Меж травой (чересчур, кстати, пышной как для обжитого места) и кровлей виден лишь просторный, но невысокий сруб в четыре бревна; и вход-крыльцо под прилепившимся к чельной стене тесовым навесом не вверх ведет, как у обычной избы, а вниз.

И еще над навесом пристроен медвежий череп. Огромный череп, великанских размеров была зверюга — Корочун говорит, будто такие перевелись в наинезапамятнейшие времена. И хвала богам, что перевелись… При виде этих ощеренных клыков-бивней кидает в дрожь самых что ни на есть отважных людей. Жеженя вот, к примеру, — особливо впотьмах, когда под огромным костяным лбом горит небольшая плошка.

…Принудив себя поднырнуть под длиннозубый оскал древней мертвечины и спустившись по горбылевым ступеням, Жежень довольно долго колотил в затворенную дверь (сперва кулаками, а потом, опомнившись, дубинкой, прислоненной близ входа именно для подобной надобности).

В конце концов дверь с пугающей беззвучностью подалась внутрь, и поглощенный своим занятием парень чуть не ввалился в волхвовское жилище (сеней в этой полуизбе-полуземлянке не было, как и вообще многого, имеющегося в любом обычном жилье).

Будь открывшийся дверной проем пуст, Жежень наверняка упал бы. А так получилось, что он с маху обнял крепенькую коренастую бабу в некрашеном платке и на редкость чистой коротковатой рубахе.

Другая бы завизжала с перепугу, а то и причинила бы недоладному гостю вред куда серьезнее звона в ушибленных визгом ушах — поздним вечером даже баба вряд ли бы подошла с пустыми руками к двери, сотрясающейся от невесть чьего заполошного стука.

А эта…

Эта лишь досадливо отпихнула парня, и тот, попятясь да запнувшись, уселся на ступени.

— Зачем колошматишь, как полоумный? — осведомилась Корочунова, внимательно оглядывая мокрого, грязного, а кое-где и запятнанного красненьким Жеженя. — Кричу же: «Входи, не заперто!» А ты… Ну, чего тебе?

— Хозяина… — Парень сам не сумел угадать в прорвавшемся из его глотки хрипе ни единого членораздельного созвучия, а потому, откашлявшись, повторил: — Хозяина мне. Пусти.

Корочунова медленно переступила босыми ногами, однако же с места не сдвинулась.

— Жежень, ты, что ли? — раздумчиво сказала она. — Не узнала даже…

От ее спокойного полусонного голоса парень и сам вроде бы начал успокаиваться. Во всяком случае, та часть сотрясающей его лихоманочной дрожи, которая происходила не от знобкой мокрети, вроде как попустила, развеялась.

— Хозяина мне, — терпеливо повторил Жежень.

— Знамо дело, что не меня.

Поди, только Корочун да сама эта вот сероглазая красавица тридцати либо чуть поменее годов знали, кем она приходится волхву-хранильнику Идолова Холма и Навьего Града. Может, она хранильникова вдовая дочь, а может… Все может быть, поскольку волосы она всегда покрывает по-бабьи, а волхва зовет хозяином, что прилично и дочери, и жене, и кощее-купленнице, и кому угодно еще.

— Знамо дело, что не меня, а хозяина. — Корочунова словно бы дразнила Жеженя нарочитой неторопливостью. — Только он теперь в хлеву: доит коз и, верно, наставляет Остроуха — все как всегда. А ты… — Женщина вновь смерила позднего гостя ощупывающим взглядом. — Ты покуда зайди, посиди у очага. Я воды согрею, обмоешься. И рубаху дам, а свое ты лучше сыми… Или, может, горячего похлебаешь? Там от вечери осталось…

Она подвинулась, открывая взору Жеженя соблазнительно светлое и теплое нутро не по-людски просторного жилья.

Но Жежень на соблазн не поддался.

Тихонько застонав, он встал, повернулся спиной к манящему очажному зареву и, судорожно хватаясь свободной рукой за резные столбики-опоры навеса, укарабкался прочь, под открытое небо, под скучный холодный дождь.

— Куда?! — крикнула вслед ему женщина. — Ну, давай уж я сама схожу за хозяином!

Парень даже не оглянулся.

Козье жилье было обустроено десятках в семи шагов от людского. И это еще по Корочуновым меркам считалось рядом — к примеру, стайня даже не была видна от волхвовской обители, а волхвовы псы-сторожа вообще чуть ли не по всему холму нор себе накопали. Любой другой хозяин заопасался бы содержать скотину и — тем более! — охоронных собак на этаком удалении от своего обиталища, но Корочун, конечно же, не боялся ни людей, ни зверья, ни нежити. А вот его самого иногда можно было испугаться нешуточно. Многие так и делали.