Ржавчина в крови - [36]

Она даже не стала ужинать с нами, увела дочь в город и очень скоро вернулась. Я увидел Лавинию из бара, где мы с Федерико пили, и помахал ей, но она поспешила в лифт. Она лишь задержала на мне взгляд и последовала за матерью, печально опустив голову.

— Сегодня был трудный день, — произнес Федерико, вставая, — лучше бы тебе пойти и выспаться как следует. А завтра будет долгий день, потому что начинаем работать в семь утра.

— Я не устал, только нервничаю, — сказал я; мне не хотелось подниматься, и я по-прежнему цеплялся ногами за барный табурет. — И потом, даже если лягу, вряд ли усну.

— Попробуй. Как говорится, попытка не пытка.

Федерико провёл рукой по волосам, потом наклонился ко мне, приблизив лицо, и тихо добавил:

— Ладно, не буду настаивать. Спокойной ночи, у меня глаза слипаются — не обидишься, если пойду к себе?

Я кивнул, он похлопал меня по плечу и направился к лестнице, потому что никогда не пользовался лифтом. Оставшись один, я опустил взгляд в бокал, где плавала лимонная корка и растаяли кубики льда.

Я так и остался сидеть, подперев щёку кулаком, как вдруг увидел перед собой Френни. Он подвинул табурет и сел рядом. Одного этого мне хватило, чтобы протрезветь и выпрямиться, я понял, он хочет что-то сказать, что-то важное. Он слегка наклонился ко мне, как будто собирался говорить шёпотом.

Что случилось? — опередил я его, пытаясь, говорить обычным тоном, как в этот день не удавалось говорить ни с кем: мучимый огорчением, я будто отстранился от всего.

Френни пристально посмотрел на меня, и с губ его слетел вопрос. Мне пришлось согласиться, да, знаю, о своём открытии мне сообщила сама Эвелин, у меня связаны руки, я оказался жертвой кинематографического шантажа.

— And what?[152]

— Yes[153], дорогой, I′т sorry[154], но я совершенно ничего не могу сделать для вас, — ответил я с лёгкостью много выпившего человека Слова будто сами собой извлекались из сознания и обрушивались на наши головы всей тяжестью своего смысла.

Видя его растерянность, я попытался развить тему, оправдаться, хотел, чтобы он понял меня: не могу помочь им, потому что не могу, мне запрещают это. Он хорошо понимает, что, если бы это зависело только от меня, они с Лавинией вольны были бы делать всё что угодно, любить друг друга, расти вместе.

Френни схватил меня за руки, крепко тряхнул и заглянул прямо в глаза, едва не ослепив пронзительным взглядом.

— Please[155], — тихо проговорил он.

Мне стало очень стыдно, но я повторил то, что, недолго думая, приказало сознание:

— / can’t[156]. Поверь мне, я хотел бы. But I can't[157].

— Please!

— Нет, Френни, на этот раз не могу.

Я высвободил руки и убрал их за спину, чтобы он не попытался снова завладеть ими и умолять меня, ведь тогда — я не сомневался — я уступил бы. Я сглотнул, осмотрелся, постарался успокоиться — и вдруг улыбнулся, желая снять напряжение, криво улыбнулся чтобы позабавить его. Я сказал ему, что, в конце-то концов, у них есть время, они же молоды. Через два года они с Лавинией встретятся вновь, два года пролетят быстро, росток любви окрепнет, незачем торопиться. Если они действительно любят друг друга, сумеют подождать. Настоящая любовь — что маяк среди бури, которая никогда не сокрушает его.

— Yes[158], — сказал Френни, опуская голову; его слова прозвучали как-то глухо. Они молоды… но смертны.

Я вздрогнул, спросил, что он хочет этим сказать, он поднял голову и посмотрел на меня сверкающими глазами. Ответил, что молодые тоже умирают, он видел яркий тому пример в Сиене, на скачках: жокей упал, и вмиг разрушились все его мечты и планы на будущее, ему было двадцать лет.

Нельзя строить планы на будущее. Не следует этого делать, сегодня ты жив, а завтра превращаешься в прах, твой возраст не имеет значения — зачем же откладывать на завтра сегодняшнюю любовь? Он не видит в этом никакого смысла, и нет даже никакого возмещения этой смерти, умираешь — и точка, и всё утраченное уходит навсегда, похоронено раньше тебя.

Я тронул его за руку, но он с недовольством отстранился.

Неожиданно соскочил с табурета, огляделся и выбежал на улицу.

Сначала я хотел было последовать за ним, показалось даже, будто уже спешу за ним, но не двинулся с места, только ниже опустил голову. Потом ещё заказал спиртного, осушил бокал до дна и поднялся.

Добрался до комнаты вовремя, чтобы поднять трубку — телефон звонил уже давно, я слышал ещё в коридоре, — вздохнул, снимая ботинки и ложась на кровать

— Ферруччо? — спросила Лавиния.

— Привет, дорогая. How are you?[159]

Она прошептала, что плохо, Эвелин ненадолго вышла, оставила её одну, ей скучно, изнывает от печали, не хочет возвращаться в колледж, не понимает.

— Why?[160] — спросила она, заставив меня сильно зажмуриться, чтобы не представить того, что произойдёт дальше.

Я уже знал, что она спросит, скажет о своей надежде, о том, как ждёт, что я снова явлюсь подобно deus in machina и спасу их. Бессилие навалилось на меня тяжким грузом, придавило к матрацу. Я скрестил руки на груди.

— Лавиния… — пришлось прервать её. Я совершенно ничего не могу поделать, на этот раз не могу помочь им, мне жаль признавать это, её мать прижала меня к стене, я стал бесполезным. И повторил ей сказку о юности, надеясь, что она произведёт на неё другое впечатление. Лавиния выслушала меня молча. Когда я закончил, наступила тишина.