Ржаной хлеб с медом - [134]

— Необразованные крестьяне, а какая внутренняя интеллигентность!

— Какая витальная мощь!

— И душевная ширь!

Вовсю развернуться гармонь могла, лишь когда Андрей замолкал. Старинные шлягеры и вальсы мигом поднимали с жернова. Огуречный мужик первым кидался в пляс. В колбасные и ветчинные дни он сменял свою каждодневную робу на сшитый в городе костюм. Галстук Андрей умел завязывать с таким шиком, как никто в колхозе. Перед большими праздниками соседи шли к нему гуськом с шейным украшением в кармане. Узлы Огуречного мужика не развязывались и держались как пришитые.

Слава о латышской баньке разнеслась далеко вокруг. Кто раз насладился омовением в Заливе, считал своим долгом наведаться еще. Часто как бы мимоездом. Огуречный мужик принимал радушно. Звал на «скотскую кухню», иногда, если гости жаловались, что запылились, растапливал даже мыльню.

Андрей никогда не опохмелялся. Это воздержание и отделяло его от стопроцентного алкоголизма. Могучая плоть к такому обращению привыкла. Лишь в тех случаях, когда ночные бдения затягивались, наутро голову сжимало словно обручем. Тогда Куга уже с рассветом плескался в Большом омуте Нельтюпите. Зимой таких возможностей не было. Оставалось натирать лицо снегом и выпивать кружку молока. Андрей где-то слышал, что в тех цехах, где приходится иметь дело с ядами, рабочим дают даром молоко. А о том, что водка тоже яд, «Здоровье» публиковало статью за статьей.

После летней банной гонки зима казалась пустой и бездеятельной. Огуречный мужик решил поднять на кладбище прогнившую звонницу. Колокол уже год как покоился на «скотской кухне». Мог бы остаться и на кладбище, но Андрей опасался, как бы его оттуда не сперли. Мало ли бродит коллекционеров, падких до предметов старины. Сам смотрел киножурнал, где показывали уставленную колоколами комнату какого-то лиепайского фотографа. Что до Куги, то колокол мог бы стоять на кухне до скончания века. Люди привыкли обходиться без него. Но надоели настойчивые расспросы гостей. Поди объясни каждому, что сельсовет считает колокол религиозным атрибутом и средств для колокольни не отпускает. Правление колхоза, в свою очередь, рассуждало, что о кладбище заботиться должна советская власть. Огуречный мужик, может, и стерпел бы назойливое любопытство. Если б не одна рижская гостья. Пока сидела за обедом, успела изгваздать всю поверхность окурками. Проушина в колоколе оказалась набита колбасными шкурками. Андрей не верил ни в бога, ни в черта, но колокол почитал за святыню. Когда гостья убралась восвояси, Огуречный мужик драил «скотскую кухню» и ругался:

— Как в клубе, так соловьем разливается: «Розами я дом убрала», а тут что? Сусала этакая.

Вот и надумал Андрей решить зашедшую в тупик колокольную проблему сам.

В роли хозяина огуречной плантации Куга чувствовал себя даже лучше, чем на посту бригадира. Меньше забот — одно поле и поливальная установка. Старухи шли работать охотно, платили недурно. Урожаи были богатые. Андрея хвалили, не жалели добрых слов и для соседей. Огуречный мужик снова почувствовал себя на коне. Похвастать голосищем, выслушивать комплименты, сочинять вместе с председателем программу послеобеденных потех, — что могло быть увлекательней?

Андрей удостоился медали «За доблестный труд» и значка победителя соцсоревнования.

Огурцы наливались соками, соревнование цвело.

* * *

Когда уж совсем делать больше нечего, пора и честь знать, прощайте, дорогие хозяева. Только нет Рейниса. И Вайдава нет. Когда гости начинают оглядываться, Дзидра поясняет:

— Сказал, что пойдет лошадь перевязать.

Пролазе только этого и надо:

— Ишь ты, уже в первую ночь один шляется.

Огуречный мужик — человек действия:

— Ладно, пойду брать след.

Жанис Пильпук после истории с бородой произносит первое слово:

— Одной глоткой меньше. То-то и оно-то.

Раз уж такой тихоня предлагает…

Время идет. Огуречного мужика все нет. И тут он появляется в дверях сарая. Мы сразу понимаем, сейчас Андрей не запоет.

— Слышу, собака скулит. Иду, гляжу — лежит. Не успел коня перевязать. Вайдав бежит навстречу, хвостом машет, но скулит.

Занимается утро. Нельзя покойника оставлять на лугу. Мужики достают носилки. Те самые, которыми столько камней, гравия и глины перетаскано. Они коротки для человека. Но Отшельник уже раздобыл доски, чтоб положить поперек. Все молчат. Да и не знает никто, что в таких случаях следовало бы сказать. Первый не выдерживает Пролаза:

— Рейнис всегда говорил, что нельзя надсаживать сердце. От загону и лошадь падает.

Мне кажется, он хочет заглянуть Ольге в глаза.

Рейнис тяжел. Покойники всегда кажутся тяжелыми. У опушки леса останавливаемся. Ночь проведена не за стаканом молока.

У Пильпука в руках скрипка. У Прициса под мышкой труба. Порядочный мастер не бросает инструмент даже в минуту волнения.

Тишина невыносима. Пильпук и Прицис, как сговорившись, начинают играть.

Потом мы снова идем. И звучит скрипка, и звучит труба. И скулит Вайдав.

И еще раз нам нужно отдохнуть. Музыке тоже. И мужики должны что-то сказать, потому как женщины в такие мгновения только и знают что рыдать, слова разумного из них не выжмешь.