Рыжий - [17]

Себастьян из постели наблюдает, как она заводит свои длинные руки за спину, и бюстгальтер соскальзывает с ее грудей, коричневые соски от холода становятся острее. На плече красные полоски от шлеек. Не спеша снимает трусики, смотрится в зеркало и натирает белым кремом лицо и руки. Крошечные коричневые полоски вокруг сосков. Ты часто говоришь, Мэрион, что неплохо бы провести воскотерапию, чтобы улучшить их форму, но мне они нравятся и такими.

Себастьян беззвучно встает с постели и приближается к обнаженной женщине. Прижимает ладони к ее ягодицам, но она отталкивает его руки.

— Мне не нравится, когда ты трогаешь меня там.

Целует ее в шею ниже затылка, облизывает ее влажным языком и длинная прядь светлых волос попадает к нему в рот. Мэрион снимает с вешалки голубую ночную рубашку. Голый Себастьян сидит на краешке постели, соскребая с пупка белые пушинки, а затем, нагнувшись, вычищает грязь, налипшую между пальцами ног.

— Себастьян, я бы хотела, чтобы ты искупался.

— Это губит индивидуальность.

— Ты был таким чистюлей, когда мы познакомились.

— Я наплевал на чистоту ради духовной жизни. Подготовка к иному, лучшему из миров. Не стоит обижаться из-за мелкой небрежности. Чистота души — вот мой девиз. Сними ночную рубашку.

— Где они?

— Под моими рубашками.

— А вазелин?

— За книгами на полке.

Мэрион разрывает серебряную фольгу. Американцы зубы съели на упаковке, причем упаковывают они все подряд. Она снимает рубашку через голову, и та падает к ее ногам. Мэрион аккуратно складывает ее и кладет на книги. Опирается коленками на постель. Интересно, как ведут себя другие мужчины, постанывают ли они, обрезана ли у них плоть или нет. Она забирается в постель, слышится ее ласковый голос:

— Давай сделаем, как тогда в Йоркшире.

— Угу.

— Тебе еще нравится моя грудь?

— Угу.

— Поговори же со мной Себастьян, расскажи мне. Я хочу знать.

Себастьян подбирается поближе, прижимает к себе длинное белоснежное тело, размышляя при этом о мире за окном, за которым барабанит дождь. И люди скользят на мокрых булыжниках. На мгновение он замирает, когда мимо с грохотом проносится трамвай, полный епископов, в благословении поднявших руки. Мэрион судорожно гладит мой пах. Джинни Купер повезла меня тогда на машине в бескрайние поля Индианы. Мы остановились на самой кромке леса и затерялись в золотом пшеничном поле, уходившем за горизонт. На ней была белая блузка, и серые пятна растеклись под мышками, тень от ее сосков тоже была серой. Мы были тогда богаты. Настолько богаты, что казались бессмертными. Джинни все смеялась и смеялась, и на белоснежных зубах в ее аленьком ротике сверкала прозрачная слюна — в целом мире нет еды вкуснее. Страхи были ей неведомы. Она была и ребенком, и зрелой женщиной одновременно. Ее загорелые безупречные ноги, красивые руки извивались от бешеной жажды жизни. Она танцевала на продолговатом капоте пурпурного «кадиллака», и, глядя на нее, я думал, что Бог, должно быть, женского пола. Она прыгнула в мои объятья, опрокинула меня на землю Индианы; я распят на кресте. У раскаленного добела солнца каркает ворона, сперма бьет из меня струей, вырываясь в мир. Длинный «кадиллак» Джинни пробил заграждение на Сент-Луисском мосту, и в мутной воде Миссисипи ее машина выглядела сгустком крови. Все мы собрались тогда в Саффолке, штат Вирджиния, в то тихое летнее утро, когда медный гроб был аккуратно установлен в прохладном мраморном склепе. Я выкурил сигарету и загасил окурок о черно-белые плитки гробницы. Когда все машины разъехались, я зашел в женский туалет и увидел непристойные фаллические символы на деревянных дверях и серых стенах. Интересно, сочтут ли меня извращенцем? В свои замечательные каштановые волосы Джинни вплетала гардении. Я слышу грохот трамвая, Мэрион дышит мне в ухо. Мой живот дрожит, силы покидают меня. Мир погружен в тишину. Хлеба перестали тогда расти. Теперь они растут снова.

7

— Мэрион, я сегодня утром позанимаюсь в парке.

— Возьми с собой малышку.

— Коляска поломана.

— Возьми ее на руки.

— Она описает мне рубашку.

— Возьми непромокаемую пеленку.

— Как же я могу заниматься и присматривать за ней? Она свалится в пруд.

— Ты ослеп что ли? Я должна разгребать всю эту мерзость, хлам. Взгляни на потолок. А ты к тому же надел мой свитер. Я не хочу, чтобы ты носил его, потому что мне тогда нечего будет надеть.

— О Господи.

— И почему бы тебе не навестить мистера Скалли и не заставить его починить этот отвратительный сортир? Я знаю почему. Ты его боишься, вот в чем дело.

— Ничего подобного.

— Нет, ты боишься. Стоит мне лишь произнести его имя, и ты уже, как заяц, улепетываешь вверх по лестнице, и не думай, что я не слышу, как ты забираешься под кровать.

— Скажи мне, где очки от солнца? Мне больше ничего не надо.

— В последний раз их надевала не я.

— Они нужны мне позарез. Я категорически отказываюсь выходить без них на улицу.

— Поищи хорошенько.

— Ты хочешь, чтобы меня узнали? Ты этого добиваешься?

— Именно.

— Будь проклят этот дом размером с сортир. В нем грязно, как в хлеву, и все теряется. Я сейчас что-нибудь разобью.

— Не смей. Кстати вот омерзительная открытка от твоего дружка О’Кифи.