Пружина, готовая распрямиться,
Чтобы ударить, не нужен повод,
Чтобы выжить, нужно крутиться.
Он опустил голову, мне на нос капнуло что–то мокрое. Плачет? Глупый, я же с ним… И почему–то жалобно пищу…
— Никогда не верил в реинкарнацию, — услышала я тихий шепот.
— Мяу?! — я подпрыгнула.
— А… Аня?
— Мяууу!
Я спрыгнула с его рук, побежала на балкон и заскочила на тумбочку, с тумбочки на подоконник. Мой человек подошел сзади и смотрел на меня, я не видела этого, но чувствовала.
Я подошла к соседнему, без надписи, окну, и старательно вывела его имя…
— Анечка…
* * *
А потом он уехал. Я не знаю, куда. Правда. И тогда не знала. Я просто чувствовала, что он уже не вернется ко мне, как бы он ни хотел этого.
Был конец июля, но _он_ совсем не видел того, что вижу я. Забавных жужжащих мух, молодой травы, он не чувствовал пьянящего запаха счастья,
он ничего этого не видел, не замечал до самого отъезда. Наверное, это правда было что–то очень важное.
Он собрал большую спортивную сумку, поставил ее у двери, долго–долго сидел в кресле, поджав ноги, и прижимая меня к груди, и повторял, что
обязательно вернется за мной.
А потом он ушел…
Ты — брошенная, как кошка
Хозяйской рукой на улицу…
Он не видел, как я выпрыгнула из окна четвертого этажа и бежала за ним, боясь потерять из виду удаляющийся силуэт.
Не видел, как я жалобно мяукала, понимая, что не догоню его.
Не слышал, как взвизгнули тормоза, когда я перебегала дорогу, которую он недавно перешел.
Не чувствовал, как я, плача от боли, ползла по асфальту, оставляя на нем кровавый след.
Он не знал ничего этого.
Только немного екнет сердце в груди совсем скоро, когда я не найду сил для следующего рывка и затихну, нелепо замру на асфальте. Это будет чуть–чуть позже, потом.
А сейчас я лежу на обочине и истекаю кровью.
И уже слышу, как урчит моя пушистая и ласковая мама, которую жестокие дети повесили в том самом подвале, в котором я родилась.
Я уже слышу ее и иду на ее зов.
Но пусть он не расстраивается, ведь я еще вернусь.
Маленьким рыжим котенком.
