Рюма в стране ирокезов - [5]

— Ты мне, Звонок, смотри! Поняла? Если что — я тебе глаза выцарапаю!

Шура только плечами передернула: скажи, какая! То рюма рюмой, а то — «глаза выцарапаю».

В канцелярии полным-полно. И на подоконниках сидят, и на столах, и прямо на полу. Только и места свободного, что в уголке, за стулом Петра Петровича. Нюрка — между ногами, между ногами, под стул и заняла уголок. Отсюда, из-за Соломонова плеча, хорошо все видно. Костя за письменным столом заведующего сидит, строгий, подтянутый. Пошептался о чем-то с Клавкой и Соломону:

— Ваше слово, Петр Петрович.

— Нет, я послушаю, — прогудел заведующий.

— Разрешите!

Это Вадим Карпович, воспитатель, дядя Бук: маленький, кругленький, волосы прилизанные, а брюшко серым пиджаком обтянуто. Бук — это когда альчик кверху животиком ляжет — самое дешевое положение, проигрыш. Вредный он, дядя Бук. Так и шныряет маленькими глазками, так и шныряет. Так и норовит кого-нибудь за ухо схватить и к заведующему.

Вот и сейчас:

— Не понимаю, — говорит, — зачем вы, Петр Петрович, дискуссию допустили. Ребенок грудной, а детский дом для детей школьного возраста. Это же антипедагогично.

Слово «антипедагогично» Нюрка поняла, как ругательство. Она даже языком щелкнула: скажи, какие заковыристые ругачки бывают!

— И потом… — дядя Бук помялся немножко. — Девицы у нас великовозрастные есть, с прошлым. Понимаете, какие разговоры пойдут?

Тут Клавка вскочила. Никто ей не разрешал говорить, а она перебила Вадима Карповича:

— Как вам не стыдно, Вадим Карпович! — а сама покраснела. — Я ваши намеки понимаю. Только какое у вас право так говорить? Разве наши девчонки дали вам повод для этого?

— Я что… — смутился дядя Бук. — Я понимаю, конечно… Гуманность… Перековка сознания… Но ведь на чужой роток не накинешь платок…

— Накинешь! — Клавка прямо уже кричала. — Обязаны накинуть! А вы первый начинаете!

— Нет уж позвольте! Это провокация! Я только предупреждаю!

Спор разгорался. Никто у Кости слова не просил. Говорили по одному, но реагировали все. Когда заговорил Вадим Карпович, девчонки насмешливо ойкнули:

— Ой, е-ей!

Мальчишки поддержали Клаву:

— Правильно, Клавка! Крой его!

Дядю Бука перебил Евгений Григорьевич:

— Мы, кажется, отвлекаемся, товарищи. Вопрос чисто классический: быть или не быть… ну, этому… человеку, что ль… Быть или не быть ему гражданином нашей республики?

В комнате притихли. В самом деле: быть или не быть?

— По-моему, не быть!

— Ой! Что вы? Почему?

— Поправлюсь: временно — быть, постоянно — нет, — Евгений Григорьевич сделал паузу. — Сейчас лето. Ребята свободны. Есть дача. Пусть малыш живет на даче. Начнется учеба — сдадим в первый детдом, к сосункам.

Евгений Григорьевич говорил веско, убедительно. Нюрка чувствовала — сейчас, именно сейчас главное. Согласятся и все. И осенью заберут найденыша и отдадут в чужие руки. Да, да, Нюрка его уже считала родным. Она тревожно выглянула из-за стула и встретилась глазами… с Лениным. Он, тот самый старичок с остренькой бородкой, смотрел на Нюрку из золотой рамки над Костиной головой. На нем не было фуражки, и, наверное, поэтому он казался моложе. И смотрел он на Нюрку без улыбки. Ей даже показалось, будто он осуждающе покачал головой: «Что ж ты оробела-то, Нюрка? А? Ведь твой мальчонка-то. Ты ж нашла». И Нюрка крикнула:

— Не отдам! Он мой! Это мой робенок!

Какой-то миг была тишина, а потом все расхохотались.

Костя улыбнулся:

— Ну и мать! От горшка — три вершка.

Петр Петрович от Нюркиного отчаянного крика вздрогнул. Потом вытащил ее из-за стула, посадил на колени и близко заглянул в глаза.

— Ишь ты какая! А мне говорят — плачет.

Нюрка увидела, что под нависшими бровями у заведующего голубые-голубые, насмешливые и добрые глаза. Ей даже показалось, что вот этот нескладный дяденька когда-то уже был в ее жизни и он понимает, какая она, Нюрка, одинокая, неприкаянная. Нюрка прижалась к широкой костлявой груди и хитренько так улыбнулась:

— Оставьте робеночка — не буду плакать.

Петр Петрович еще выше поднял брови, посмотрел на всех и, забыв пожевать губами, спросил:

— А ведь это аргумент, а?

И хоть слово тоже было Нюрке незнакомое, она поняла: хорошее слово, за нее, за Нюрку, заведующий.

Тут Василий Протасович заговорил, повар, коротенький, круглый человек и совершенно лысый. Он всё и про всех знал и всем улыбался.

— Вот ведь какой компот получается, — развел Василий Протасович короткими, жирными и красными от огневой работы руками. — Они, уркаганы-то, дружный народ, семейный.

Петр Петрович поморщился. Сколько говорено: не уркаганы, а воспитанники. Вот упрямый старик!

А Василий Протасович свое:

— Что в семье полагается? Родители. Отцов у нас сколько? — он по пальцам посчитал воспитателей, заведующего, ткнул себя в грудь. — Четыре!

Спохватился:

— А Фома? Дворник Фома тоже отец. Значит — пять. И одна мать на всех, — пальцем на Клеопатру Христофоровну показал.

Та дернула бровями, поджала губы и руки под грудью скрестила. Ей, конечно, приятно, что ее матерью считают, но потачки не ждите. Я, мол, строгая!

— Ребят у нас больше сотни. А что в каждой путней семье должно быть? — теперь палец повара вопросительно поднялся кверху. — Махонький! Так я говорю?