Рюма в стране ирокезов - [2]

А поезд все шел и шел, и Нюрка не плакала. Будто заклекло у нее возле сердчишка.

Людей на крышах стало пореже. Одни слезали, другие садились. У нее спрашивали:

— Ты куда, девчоночка?

— В казаки.

— Кто ж у тебя там?

— Тятька.

Она помнила, как говорили матери: «Приедешь и мужик там окажется».

С ней делились скудной едой, качали головами:

— Ну, езжай, езжай. Авось, бог поможет.

Но очень-то Нюркой не интересовались — еще привяжется, намаешься с сиротой, пока к месту определишь.

Наконец поезд остановился на большой станции, и все ушли. В вагонах — пусто, на крышах — никого. Только Нюрка. Подошел красноармеец с винтовкой, спросил:

— Ты чья?

— А Солодовские мы. Солодовка, деревня наша.

— Отец с матерью где?

— В казаках. Тятька в казаки уехал, мамка ноги протянула, а я…

— Понятно, — сказал красноармеец и снял Нюрку с крыши.

Потом ее куда-то привели с такими же, как она, мальчишками и девчонками. Там были дяди и тети в белых балахонах. С нее сняли холщовое платьишко, обутки и нагишом поставили к столбу с черными и красными черточками. Ей было холодно и стыдно, она горбилась.

— Ровней становись, — сказала тетя в белом, прижала затылком к столбу, а голову накрыла дощечкой.

Потом ее на весы поставили, и та же тетя кому-то сказала:

— Девятнадцать — крайнее истощение.

Ее одели, и она еще долго шла по мощеным булыжным улицам, пока не попала в этот большой дом. Здесь ее остригли наголо, помыли с мылом, а платье и обутки не вернули. Дали синие трусики, а платье только на осень пообещали. Сказали:

— Пойдешь в школу — все дадим: и платье, и ботинки, и пальто, и шапку.

А на что ей шапка? Она ж девчонка. Ей платок бы!

В спальне Нюрку девчонки встретили: и такие, как она, и малость постарше, и уже совсем девки. Те, что постарше, в платьях, да в юбках с кофточками, а такие, как она, Нюрка, тоже нагишом, в одних трусиках. И платья на девчонках, и юбки на городской манер — коленки сверкают. Разве ж это одежа?

Девчонки обступили Нюрку, спросили, как звать, показали топчан и натаскали всякой всячины. Тут тебе и книжки с картинками, и стекляшки разноцветные, и куклы.

Нюрка сидела на кровати съежившись и, как зверек, поглядывала на детское богатство, и на новых подруг. Никому она не верила, только ждала, что вот-вот у нее еще что-нибудь отнимут. А что отнимать? Ведь из того, что у ней было, ничего, ну, ничегошеньки не осталось. Вот разве только, что она — Нюрка. И все.

Поэтому и на раскрашенные картинки, на волков разных, на парня в лаптях и с дубинкой, на страшного многоголового змея Нюрка посматривала искоса. Нехотя стекляшку к глазу приставила и… Ой, до чего ж интересно! Все стало таким красным-красным, будто только-только солнышко проклюнулось, и оно еще не желтое, а красное. Краешком губ улыбнулась Нюрка, а стекляшку отложила. Ни к чему это. Баловство.

Куклы, правда, очень уж красивые. Она таких сроду не видела. Будто маленькие живые человечки. Головки, ну, совсем, как правдашние. Одна рыжая с голубыми глазами, а другая черная и глаза у нее карие. Одежка на них тоже городская, коротенькая и прически стриженые, как у парней. Хотела было взять, уж и руку протянула, да вспомнила свою Катьку и отдернула.

Катьку она в суматохе на печке забыла. Катьку ей мамка из тряпок сшила, и платье, и полушалок, а глаза, рот и нос черными нитками вышила. Катька у нее была хозяйственная. У нее и коровы и свиньи были, и гусей — целое стадо. Что немножко криворотенькая — не беда. Все равно Нюрка ей жениха определила: соседского Коську, деда Силантия внука. Коська, он богатый, у них одних коров три штуки, а Катька работящая. Чем не пара? А теперь лежит Катька одна на печи и скучает. Катька одна и Нюрка одна. И тут у Нюрки защипало в глазах. Это всегда так бывает, когда плакать хочется. Очень уж Катьку жалко стало.

И Нюрка перемоглась бы, наверно, не заплакала. Да подвернулась шустрая, востроносая, рыжая девчонка. Теперь-то Нюрка знает, ее Звонком зовут, а по-правдишному — Шура. Сунула девчонка в Нюркину руку что-то и ладошкой прикрыла.

— Бери, — говорит, — Нюрочка. Это мне дядя Шпон дал.

Глянула Нюрка — и сердчишко у нее забилось-забилось. Конфета.

Конфета в белой бумажке и на ней красный рак нарисованный. Зимой тятька в город ездил и вот такую точно привез. И как вспомнила — заплакала. Заплакала и носом в подушку ткнулась. А эта рыжая Шурка-Звонок, что конфету дала, возьми и скажи:

— Вовсе ты не Нюрка, а Рюма. Самая настоящая Рюма. Лежишь и рюмаешь.

И тогда Нюрка завыла. Выла, как мамка на крыше вагона, и ногами по постели колотила. Выла и причитала:

— Да миленький ты мой таточка! Да родненькая ж ты моя мамочка! Да на кого вы меня оставили! Да на кого ж вы меня спокинули!

Когда слова выговариваешь — реветь легче. Слова такие она слышала еще весной, когда бабку Секлитею хоронили. А реветь очень хотелось, потому что она, наконец, точно поняла: нет у нее ни отца, ни матери. И никаких казаков не будет. И Солодовки она не увидит. И самое обидное: она даже и не Нюрка, а какая-то Рюма. Не Нюрка, а Рюма. И Нюрка ревела, пока и не уснула.

И на другой день Нюрка плакала, и на третий. Вот уже который день плачет и плачет. Не ревет, а так… Сядет обедать, глянет на ложку — и заплачет. Ложку ей дают железную, а у нее была деревянная, чуточку с краю обкусанная. Или мальчишка какой встретит: