Рюма в стране ирокезов - [7]

К вечеру центр таинственного водоворота переместился в клуб. Туда перенес свою резиденцию дядя Шпон. Главные двери замкнули и изнутри в дверную ручку просунули кочергу. В клуб, прямо за кулисы, вела еще одна маленькая дверца — из девичьей спальни. Но ее неусыпно, как цербер, охранял Ахмат Хапизов, черноволосый, смуглый крепыш из шестого класса. Подперев дверцу спиной, он на настойчивые просьбы пацанов «хоть чуточку зыркнуть, хоть одним глазочком» строго отвечал:

— Нэ разрэшает. Дядя Шпон катыгорически нэ разрэшает.

Да разве от пацанов отвяжешься?

— А попа уже позвали, да? Поп крестить будет?

— Его как, в воду окунать будут?

Ахмат отвечал кратко:

— Нэ видым. Нэ знаем.

А там, за стеной, в клубе кипела жизнь. Оттуда слышны стук молотков, визг пилы. Кто-то поет, что-то репетируют. Иногда слышны целые фразы:

— Евгений Григорьевич, ленту синию или красную?

— Выше, Сашка, выше! Перекосил же!

И все-таки пацаны дождались. Дверца изнутри приоткрылась, и в щель крикнули:

— Лешку Королева к Евгению Григорьевичу!

Лешки под рукой не оказалось, видно у кухни к пирогам принюхивался. По всему дому, с этажа на этаж, понеслась звонкоголосая эстафета:

— Пузана! Лешку Пузана на сцену! Дядя Шпон Пузана требует!

Стремительный топот босых ног. Зевнула таинственная дверца, проглотила Лешку и через минуту выплюнула.

Всего минуту пробыл за дверцей толстогубый, кареглазый Лешка, но и на него уже лег отпечаток тайны. Он суров и серьезен, как сотня заговорщиков. Он хмурит брови и сводит в куриную гузку улыбчивый рот. Он хочет прорваться и прямо со ступенек, как в воду, прыгает в толпу.

Не тут-то было! Пузана подхватывают и выносят из спальни в коридор. В обычное время длинный светлый коридор служит комнатой для подготовки уроков. Сегодня в нем просторно. Столы снесены вниз: ужинать будут все в одну смену. Скамейки — в клубе.

Лешку утверждают на ноги. Требуют:

— Ну? Пузан, ну?

И невольно Лешкины брови взлетают на лоб, восторженно округляются глаза, рот в широченной, во всю мордашку, улыбке. Он вытягивает кулак с оттопыренным большим пальцем:

— Во! С присыпкой!

И тут же спохватывается:

— Мне ж некогда. Мне лаку цветного купить надо, — разжимает кулак. — Вот деньги. Дядя Шпон за сорок минут велел.

Сбегать за сорок минут в лавочку на городской базар — это подвиг, достойный древних греков. Туда и обратно — около пяти километров, причем первая половина пути идет в гору. Лешке дают дорогу. Лешку сопровождают ассистенты. По дороге Лешкино сопровождение тает, а через полчаса некоторые тайны клубных приготовлений становятся «достоянием масс».

Крестины

С последним лучом солнца на флагштоке вспыхивает алая звезда. Это как телеграфный сигнал: «Всем! Всем! Всем! Сегодня в детдоме необыкновенный вечер. Вход свободный». Подгоряне этот сигнал знают. Если горит звезда на фронтоне — вечер закрытый, для одних детдомовцев; на флагштоке — для всех.

Идут соседи на краснозвездный призыв. Есть в городе драматический театр, два кинотеатра, несколько клубов, городской парк, но подгоряне — домоседы. А к приютским идут. И не без причины. Встречают приютские гостей вежливо, у самых ворот, на лучшие места в своем клубе сажают и за «погляденье» ни копейки не берут. И из-за детей стараются подгоряне жить с детдомовцами в мире: постесняется безотцовщина знакомой девке нагрубить, не боязно и парню на улице показаться — не тронут. И еще сады… Сады и огороды. Поссорься — и за ночь одни голые ветки или потоптанные гряды останутся.

Сегодня гостей не густо — специальных приглашений не рассылали. Пришли ближние. Народ на Подгорненской стороне живет солидный, спокойный, больше мастеровщина: сапожники, портные, модистки, шапочники. Мужчины — в пахнущих нафталином костюмах, с галстуками-«бабочками», в жестких картузах, котелках, в модных кепи; женщины шуршат атласными сборчатыми юбками, покачивают плечами, прикрытыми цветастыми шалями. Щеки у женщин чуть подкрашены, брови чуть подведены. Пахнет недорогим одеколоном. Молодежи нет — родители не пускают. Зато пришли две старушки: прослышали-таки о крестинах.

Зал полон. На передних скамьях — малышня, посередине — гости, сзади — старшие детдомовцы. Гости щелкают семечки, шелуху аккуратно в бумажные кулечки сплевывают. Такой уж закон у этих приютских: плюнешь на пол и ни за какие коврижки больше не пустят. Старушки о чем-то шепчутся и сокрушенно качают головами. Пацаны время от времени дружно хлопают в ладоши, требуют:

— Время! Вре-е-емя!

Почему-то не открывают сцену. Там еще что-то двигают, стучат молотками.

Наконец занавес дрогнул. Из-за него вынырнули двое с фанфарами. Стали и картинно уперли фанфары в колени.

Зал притих — любуется пацанами. Босоногие, загорелые, с гордо поднятыми головами, в синих трусиках и белых рубашках с пионерскими галстуками, они по-настоящему красивы. Сверкает никель фанфар. Струится темно-вишневый бархат фанфарных вымпелов с золотой бахромой. Тишина. И в тишине, на сцене, кто-то громким шепотом:

— Да уйди ж ты, Рюша! Сказано — не уроним, значит — не уроним!

Одновременно взметнулись фанфары. Трижды взорвал тишину сигнал:

— Слушайте дружно все!