Рыцарство от древней Германии до Франции XII века - [44]
Если в IX в. говорилось о воинском поясе (cingutum militiae), то лишь в случаях, когда его добровольно снимали или хотя бы соглашались терпеть социальное давление и религиозные предписания, связанные с его ношением. Что касается покаяния, здесь поистине лучший пример — сам Людовик Благочестивый, с 1 октября 833 г. каявшийся шесть месяцев>{204}. Дольше сохранился ритуал расставания с оружием и волосами, сопровождающий уход в монастырь: в Клюни он встречался еще в X в., в Редоне — в XI в.>{205}
Но идея двух служб изначально включала в себя некую диспропорцию. В самом деле, настоящее оружие и подлинная дисциплина не сочетались. Духовное сражение христиан, и прежде всего монахов, со злом и бесом — все-таки не более чем метафора. Под ней понимали не рискованную проповедь и даже не заточение отшельника, а, как бы то ни было, определенный комфорт. Под приверженностью клириков и монахов, по крайней мере по XII в., к представлениям об их мнимом духовном оружии порой крылся комплекс неполноценности, а настоящие рыцари охотно подшучивали над их трусостью и изнеженностью. Может быть, прибегая к этой метафоре, клирики пытались доказать свою мужественность и, уж конечно, пользу для общества: они заслуживают своих доходов и привилегий, потому что участвуют в сражении, находятся на службе. По их мнению, практическая причастность к тому и другому проявлялась в долге повиноваться начальникам. Валафрид Страбон около 840 г. заявил, что аббаты для своих монахов — нечто вроде трибунов>{206}.
Зато «светское сословие» обладало настоящим оружием и не столь очевидно соблюдало дисциплину. Тема двух служб в том виде, в каком ее развивало каролингское возрождение, усилила роль оружия как символа статуса некой единственной элиты и символа ее легитимности. В X и XI вв. в королевских грамотах часто будет говориться о некой службе королевства (militia regni), которую возглавляет король и представители которой сопровождают его в ходе Церемоний (особенно миропомазания и похорон). Но это скорее значит, что верх взяло представление о королевстве как общности, о том, что король разделяет свое «королевское служение» с крупными «верными» (в духе капитулярия 823–825 гг.)>{207}. И само слово militia сохраняло очень ограниченный смысл, относясь к сеньорам и вассалам, в основном наследовавшим статус и владения, чья военная и судебная «служба» была связана со знатностью рождения. Они имели отличия, должности и прерогативы графов, королевских вассалов, а также бенефиции (в широком смысле — фьефы), яростное соперничество за которые разобщало их — ив связи с этим они объединялись в клики вокруг соперничающих королей и королевских сыновей, особенно с 830 г., но сами не могли навязывать верховной власти выгодные им решения.
Итак, две службы существовали прежде всего в представлении клириков и монахов. Из популярности этой темы в каролингские и посткаролингские времена ни в коем случае нельзя заключать, что «средневековое рыцарство» имело «римское происхождение». В сочинениях и хартиях клириков есть только нечто вроде игры слов (в римской терминологии) по поводу, с одной стороны, франкских обычаев, с другой — христианской дисциплины. Пусть даже в этих обычаях и этой дисциплине и вправду есть элементы нового применения римских реалий — в вассальных клятвах, в церковном праве.
ВОЙНА МЕЖДУ БРАТЬЯМИ
Возможно, Каролингам пригодилась бы настоящая militia, чтобы основать устойчивую империю, достойную этого названия. Но, развивая теорию двух служб, ни Иона Орлеанский, ни Агобард Лионский не сделали ничего, чтобы действительно укрепить каролингское государство. Они, скорей, отмежевывались от его интересов ради церковных привилегий.
На самом деле высшее духовенство того времени было склонно участвовать в борьбе группировок, несомненно, усилившейся по мере постепенного прекращения франкской экспансии после 800 г. Оно содействовало этой борьбе «словом», проповедуя и ведя полемику. Царствование Людовика Благочестивого контрастировало с царствованием его отца, Карла Великого, в том отношении, что собрания происходили все чаще (несколько раз в год), а осты собирались все реже и становились все малочисленней. Воинов мобилизовали лишь близ границ, чтобы защищать либо переходить последние. Да и на этот призыв откликалось всё меньше людей. А столь ли позитивным явлением был визит Харальда в Ингельхейм в 826 г., изображенный Эрмольдом Нигеллом как триумф Людовика Благочестивого? Датчанин получил крещение и оружие, вложил свои руки в руки императора, благодаря чему Эрмольд оставил одно из самых ранних описаний оммажа в руки>{208}. Но что дал взамен Харальд? У него не было сил утвердиться в собственной стране и навязать ей обращение в христианскую веру — этого придется ждать два века. Тем не менее одна из датских группировок завязала связи с каролингским дворцом, где сын и племянник Харальда учились обращаться с оружием и усваивали манеру поведения франков. Но на ближайшее время это повлечет лишь одно серьезное последствие: норманны, получив лучшее оружие, узнав о богатствах и слабостях франкского мира, теперь вернутся затем, чтобы совершать набеги. Не говоря уже о том, что дружеские и крестные связи между отдельными людьми, как, например, Лотарем и сыном Харальда, будут использоваться в междоусобных войнах между франками: датский крестник придет разорять землю братьев-врагов Лотаря — по его призыву или с его подразумеваемого согласия…
