Рыцарь бедный - [5]
Шифферс снова зевнул во весь рот, небрежно сунул в жилетный карман трехрублевку, полученную от Михаила, накинул крылатку и широкополую шляпу, обычный костюм художников того времени, взял стоявший в углу мольберт и ящик с красками и, вежливо поклонившись друзьям, удалился.
Спустя несколько минут за ним последовали и приятели.
Федя просто не мог посмотреть в лицо Михаилу. Он знал, что его друг остался даже без денег на конку и сейчас побредет домой пешком от Невского проспекта до окраины Васильевского острова, да еще на пустой желудок. Неплохое расстояньице.
Сам Федя жил совсем близко, и ему жаль было оставить друга в беде. Его терзали угрызения совести еще и по другой причине. Он смущенно остановился на перекрестке.
– Ах, Миша, Миша, прости меня! Это из-за меня ты без копейки, и дать тебе взаймы ничего не могу – сам гол как сокол. Ах, как некрасиво вышло! И обыграли тебя в пух и прах, и обидели, сказав, что только года через три… Я-то рассчитывал, что если ты и проиграешь с лишней ладьей, то две–три партии. Если б я знал…
Федя взглянул на друга и запнулся, увидев, к своему изумлению, что тот вовсе не убит горем, а находится в приподнятом настроении. Глаза Михаила сияли, лицо, обычно бледное, раскраснелось.
– Как он играет, Федя, как божественно играет! Вот уж подлинный маэстро! Это, Федя, не то, что мы с тобой. Куда мне до него! Это настоящее, большое искусство! Преклоняюсь! За такой урок ничего не жалко!
– Урок-то урок, но он тебе обошелся дороже билета в Мариинский театр. Как же ты дотянешь до жалованья? И зачем я привел тебя сюда?! Тебя, наверно, впредь и калачом не заманишь к нашим петербургским доминиканцам? Что ж, может, и к лучшему, что больше сюда не придешь…
– Я – не приду?! Завтра же! Продам на Апраксином рынке новые брюки, заложу отцовские серебряные часы, выпрошу у казначея малую толику, если надо, к ростовщику пойду, но приду… учиться игре! У Шифферса! У Шумова!! У Черта Ивановича!!! И вот тебе мой зарок: через три года не игроком третьей категории стану, а сам буду не хуже Шифферса. Покажу ему, и Шумову, и всем кузькину мать – не будь я Михаил Чигорин!
Глава вторая
Вечер грустных воспоминаний
Чигорин сидел в просторной, но неуютной комнате, которую старшины богатого «Немецкого собрания», объединявшего иностранных коммерсантов Санкт-Петербурга, снисходительно предоставили Обществу любителей шахматной игры. При основании общества в 1869 году оно занимало отдельное помещение, но из-за недостатка средств должно было бы закрыться, если бы не «счастливая» мысль президента общества об объединении с Шустер-клубом. Но – увы! – шахматистов, бедно одетых, тративших в буфете гроши, непочтительных к купцам даже первой гильдии, в «Немецком собрании» только терпели. Они это чувствовали и приходили лишь для игры в турнирах-гандикапах. Общество любителей шахматной игры снова дышало на ладан!
Михаил Иванович тоже редко здесь бывал, предпочитая заходить к «Доминику» или собирать друзей-шахматистов в своей скромной квартирке, недавно нанятой после женитьбы. Сейчас он пришел по необходимости: поделиться своими далеко идущими планами и посоветоваться с президентом общества.
Народу было мало. Два голландских купца чинно сидели за шахматной доской, глубокомысленно обдавая друг друга сигарным дымом и не спеша делая ходы. Поодаль какой-то почтенный бюргер пытался расставить на доске шахматную позицию, заглядывая в немецкий журнал «Дейче шахцайтунг», лежавший перед ним.
Чигорин был погружен в раздумья о пролетевших годах, о странной двойственности своей жизни, о молодой жене, которой он не мог обеспечить легкого, веселого существования.
Теперь это был сложившийся двадцатишестилетний мужчина в расцвете сил. Невысокая, стройная, изящная фигура в строгом черном сюртуке, по соображениям экономии надевавшемся лишь по праздникам или при посещениях чопорного Шустер-клуба. Тонкие, нервные руки артиста. Симпатичное, внушающее доверие, но почти никогда не улыбающееся лицо. Широкий открытый лоб, над которым волны зачесанных назад черных волос. Небольшая борода лопаткой. Выразительные, живые глаза, вспыхивающие при волнении или гневе, но чаще затуманенные скрытой печалью.
Тяжелые испытания выработали в Чигорине умение подавлять свой бурный, страстный темперамент, быть замкнутым и осторожным с посторонними, малознакомыми людьми. Но с близкими друзьями и искренними ценителями его таланта Чигорин становился простым, откровенным и, по свидетельству современников, прямо-таки обаятельным человеком.
Разные мысли проносились сейчас в его голове.
Жизнь проходит быстро, но дни ползут, как черепахи, в душной, скучной канцелярии, где коллежский регистратор Михаил Иванович Чигорин за свое скудное тридцатирублевое жалованье должен корпеть над «Журналом входящих и исходящих», над копированием казенных бумаг. Чигорин добросовестно отсиживает свой служебный день и лишь ждет, когда старинные стенные часы гулко пробьют «увольнительную» и он снова сможет отдать целый вечер любимой игре… нет, не игре! Искусству!
Три года прошло с тех пор, как робкий юноша переступил порог «Доминика». Спустя год он уже стал шахматистом второй категории и получал от Шумова и Шифферса вперед только пешку и ход. Еще несколько месяцев, и Шумов с гордостью напечатал во «Всемирной иллюстрации» выигранную им у молодого противника партию (первую, известную нам), в которой он чудом спасся от поражения. Причем по рассеянности или небрежности Шумов назвал партнера «Чигорец». Возможно, это было шуткой. Ведь Шумову, с присущим ему чувством юмора, вполне могло прийти в голову «обыграть» далеко не шаблонную фамилию противника и намекнуть на сходство Чигорина с черногорцем. А этому небольшому славянскому народу, героически боровшемуся против турецкого владычества, тогдашняя пресса уделяла много внимания. Не за горами была русско-турецкая война, начатая в защиту славянских народов.
