Рядом с зоопарком - [26]

— А как ваша внучка?..

Тут же сочинялась история про Франта, Гимназистку и Бабушку. Хохотали, а редкие прохожие пялились на них из-под своих зонтов, недоумевая, чего они смеются.

Шли не торопясь дальше.

— А этот господинчик мне нравится. Без всякой фантазии, командовать любит до ужаса, — говорил Дима о прямоугольном с пустыми окнами доме.

— Попал в точку… Знаете, что в этом здании было до революции? Гауптвахта. А напротив — казарма.

Вадим Петрович говорил об этих домах как о давнишних знакомцах. А истории придумывались сами собой, и было их не меньше, чем домов на той старинной улочке Тихвинской.

Потом шли молча, Вадим Петрович смотрел под ноги, и все смотрели под ноги.

Горбатился асфальт… Много лет дожди вымывали его, и вот теперь по нему тоже струилась вода. Проглядывали острые камушки и шероховатинки. Тротуар взломался во многих местах трещинами — под ним змеились корни больших и таких же старых, как дома, тополей. Кое-где корни выныривали на поверхность, словно затем, чтобы хватануть воздуха.

Дома на Тихвинской больше двух- и трехэтажные. Первый этаж врастал в землю, окна вровень с тротуаром. Внизу тоже жили люди. Валерик жалел этих людей, — в окна им видны только ноги прохожих. Должно быть, унизительно каждый день видеть только ноги. Жалко было и водосточные трубы. Они по большей части висели на домах косо и не выполняли своего предназначения, дождевая вода почти не попадала в них, струилась по стенам, по выкрошившимся тут и там кирпичам. Поправить некому, на них вообще никто не обращал внимания. А трубы были красивые, на многих сохранились навершия. Одна надела царскую корону, другая похвалялась затейливым орнаментом, а над третьей реял жестяной парусник. Когда-то навершия стоили больших денег, а теперь разве какой школьник разглядит — да и утащит в кучу металлолома.

Кирпичи, из которых сложены старые дома, — особенные, звонко-красноватого оттенка. Прокаленные сто лет назад, они и сейчас помнили жар и пламя обжиговой печи. Дышат, говорил про них Вадим Петрович. Старые дома жили и дышали, дышали через поры кирпичей, с удовольствием подставляли свое кирпичное тело, истонченное железо крыш дождю, чтобы всласть помокнуть.

Вадим Петрович предложил зайти к нему, обсушиться.

Поднявшись по крутой деревянной лестнице, оказались в тесном коридорчике, где по стенам висели полки с посудой, а на полу теснились кастрюли и банки, в углу угрюмо гнездился бак с водой. Помимо двери Вадима Петровича здесь были еще две двери: одна к многодетным соседям, другая в общую кухню.

Вадим Петрович достал ключ, и у Валерика отлегло от сердца: все-таки лучше, когда Аллы Владимировны нет дома, — просторнее на душе. В комнате ералаш: на столе, на кровати грудами лежали листы ватмана, картонки и холсты — все творения студийцев, но изредка их перемежали собственные работы Вадима Петровича. Сразу становилось ясно: попали в обитель художника. На стене по-прежнему висела «Жанна Эбютерн». Валерику вспомнилось, как он оконфузился, впервые попав в эту комнату. Увидев тогда портрет, он спросил:

— Это ваша жена?

Вадим Петрович не засмеялся его невежеству.

— Ничего общего, — грустно качнул он головой. — Это жена Модильяни… Репродукция.

И он рассказал тогда, кто такой Модильяни. Позднее они много о нем говорили, и поскольку это был любимый художник Вадима Петровича, он не мог не стать любимым художником Валерика, Димы Мрака, да и всей студии. И тогда Валерик сделал для себя открытие: бывает, оказывается, что даже очень талантливые художники при жизни остаются непризнанными. Понятно, нелегко быть непризнанным. Безденежье, нищета, одиночество… И надо иметь необычайную силу воли, чтобы не сворачивать, идти своей дорогой. Конечно, хорошо, когда рядом такая спутница, как Жанна Эбютерн. Она преклонялась перед талантом Модильяни, делила с ним все горести. А когда он умер, она не смогла пережить разлуки с ним — на следующий день выбросилась из окна. Смотришь на ее портрет — и видишь, сколько в ней необыкновенной доброты и верности.

Вадим Петрович освободил стол от бумаг, принес вскипевший чайник, поставил керамическую вазу, полную «дунькиной радости». Обжигаясь крутым кипятком, говорили обо всяких пустяках, потом Дима Мрак сказал:

— Вадим Петрович, покажите что-нибудь свое.

— Нечего показывать, — отвел глаза Вадим Петрович. — Ленюсь, наверно, много… Лучше посмотрите альбом. Новый, вы его еще не видели. — Придвинулись к книжному шкафу, и он достал сияющее зеркальным супером французское издание Шагала. — Надо попросить Аллу, чтобы попереводила. (Алла Владимировна преподавала в вузе иностранные языки и могла переводить с листа).

Интересно было бы, конечно, знать, какая у художника судьба: счастливая или, может быть, тоже мытарская? Хотя главное в книге по искусству не текст, а репродукции, если они, разумеется, хорошие.

На первой странице — цветы. В двух полураскрывшихся бутонах ненавязчиво выявлялись головки — женская и мужская. Может, это души, ками, цветков. Или чье-то воспоминание.

— Мраак! — протянул Дима, и это означало высшую его оценку.

Страницу за страницей листали Шагала, и Валерику начинало казаться, что он очень хорошо понимает художника, чувствует все тончайшие переживания, которые тот передал при помощи цвета и линий.