Рябиновая ветка - [3]

Сестра открыла дверь и грубо позвала:

— Ну, иди…

В этот раз Белоусов явился щеголем — в коротких, гармошкой, сапогах, в кепке с длинным и широким козырьком. Все на нем было новенькое. Шаркая подошвами и развязно покачиваясь, Белоусов вошел в кабинет.

— Поговорить, доктор, надо, — фамильярно начал он.

— Давайте поговорим.

Пелагея Ильинична оставила их и, выходя, плотно закрыла дверь.

Минут через десять дверь кабинета с треском распахнулась, показалась спина Белоусова и послышался заикающийся, гневный голос Татаринцева.

— Покиньте не… не… немедленно больницу. И не смейте ко мне входить.

— Жаловаться буду, невинного человека подозреваете.

— Сестра! — беспомощно позвал доктор. — Вы… выведите его.

Но Пелагеи Ильиничны в комнате не было.

— Я уйду, уйду… А на тебя, доктор, управу найдем. Надел халат и задается.

— Вы пьяны, — поморщился доктор. — У… у… уходите!

В комнату быстро вошла Пелагея Ильинична.

— Идите скорее, — испуганно сказала она. — Опять началось. Ольгу Михайловну позвать?

— Подождите… Вот его выведите.

Доктор поспешно прошел в палату.

— Опять гамишь, — с презрением сказала Пелагея Ильинична.

Белоусов, сразу притихнув, растерянно смотрел на сестру.

— Ну, доктор сказал, что надо уйти — уходи.

— Что с ней, скажи?

— Потом узнаешь, а сейчас ступай. И к доктору больше не лезь. Слышишь, ты, гамон!

Белоусов пошел, но у двери опять остановился.

— Скажи, как она?

— Трезвый приходи, ишь буркалы-то налил.

Он наконец вышел.

В палате больной на столе стояла лампа под абажуром. Небольшой круг света падал на блестящий пол. Женщина была в тени. На ее сером лице резко выступили синюшные губы. Распрямленные руки лежали поверх одеяла. Выделялись темные кисти с короткими круглыми пальцами. Пелагея Ильинична осторожно поправила подушку. Больная открыла глаза.

— Я виновата сама… — едва слышно произнесла она. — Я знала, что так кончится.

— Все страшное прошло, — сказал доктор. — Вам будет лучше.

Женщина слабо покачала головой. Она закрыла глаза, глазные впадины быстро наполнились слезами, и в них, как в озерках, заблестели отражения лампы.

Доктор и сестра вышли из палаты.

— Прогнали его?

— Ушел.

— Наглец. Пришел убеждать, что ребенок не его. Просил дать бумажку о какой-нибудь болезни жены. Ему, изволите видеть, надо в город ехать, и он ждать не может.

Они стояли в темной приемной. На улице, над крыльцом, горел керосиновый фонарь. Ветер раскачивал его, и по полу двигался фантастический рисунок теней березы.

— Это четвертый раз, — сказал усталым голосом доктор. — Нам не компенсировать потери крови. Я все испробовал.

В полночь у больной опять началось кровотечение, и в два часа ночи все было кончено. Женщина лежала на постели, вытянувшись, ее ноги высовывались между прутьями спинки кровати. Простыня закрывала плоское тело.

2

Несколько дней шли теплые дожди, смывая последний снег, уцелевший в лощинах, оврагах, в лесу. По утрам над землей плавал синеватый туман. Казалось, что дождь и туман старательно обмывают и протирают каждый камень на шоссе, каждую веточку, доски заборов, крыши домов, окна. И когда кончились дожди и наступили ясные солнечные дни, все заблестело необыкновенно ярко и свежо.

В воскресенье Татаринцев проснулся поздно. В окно были видны голубое небо и ветка сирени, покрытая прозеленившимися почками.

Умываться доктор пошел во двор. Выйдя на крыльцо, он увидел Юрасова и Песковскую, сидевших на скамейке у сиреневых кустов. Председатель колхоза, одетый по-летнему в светлые брюки и в белую распахнутую рубашку, которая открывала его крепкую шею и сильные руки, и Ольга Михайловна, в белом, блестящем на солнце, платье оживленно разговаривали. Татаринцев подошел к ним.

— Погодка-то, — сказал Юрасов, счастливо улыбаясь и почтительно и крепко пожимая руку доктора.

В этот день они вдвоем собирались поехать по полевым бригадам колхоза.

Доктор быстро умылся, позавтракал и вышел в светлом костюме и белой кепке, которая делала его лицо моложавым и менее суровым.

— Вам обязательно надо носить светлый костюм. Вы совсем другой человек в нем! — заметила Ольга Михайловна.

— Ну, что вы пустое говорите, — сказал Татаринцев, нахмурясь, и отвернулся. Его волновало внимание, которое оказывала ему Ольга Михайловна.

— Когда вас ждать? — спросила она.

— Поздно, — ответил Юрасов. — Лучше нас не ждать. К ночи вернемся.

Бричка выехала за ворота и, гремя, покатила через Ключи. Триста дворов села вытянулись двумя ломаными улицами вдоль берега быстрой и светлой речки. В селе никого не было видно — все взрослые работали на полях, а ребятишки еще спали. За селом дорога поднялась к Напольной горе, где на вершине стоял памятник над братской могилой партизан, замученных Колчаком, и свернула в поля. Колеса мягко покатились по рыхлой земле.

Колхозные поля тянулись до самого горизонта. Коричневым блеском отливали зимние пары, вдали светло зеленели озимые. Копыта лошади и колеса поднимали легкую пыль. У самой дороги часто попадались тугие мешки с зерном, похожие издали на поросят, греющихся под солнцем. И обязательно где-нибудь недалеко от мешков с семенами пыхтел, выбрасывая синий дымок, трактор, тащивший за собой широкорядную сеялку, похожую на диковинный гребень. Изредка встречались подводы с бочками бензина и воды.