Рябиновая ночь - [100]

Ведь прежде всего она отняла у себя мечту, а с мечтой расставаться не так-то просто. Судьба сына с этого дня началась бы совершенно иная. Может быть, получив самостоятельность, он стал бы совсем другим. «Да что это я его оплакиваю? — думала Нина Васильевна. — Инженер — не последняя фигура в колхозе. И если он настоящий мужчина, сам добьется всего. А тогда и ценить жизнь больше будет».

Нина Васильевна ходила по дорожке от дома к беседке и обратно. Светило солнце, ветра не было, а кусты трепетали листвой, шумели. На Урюмке бурлили перекаты. Стайками носились голубые сороки, садились на тонкие вершины талин и раскачивались на них.

Во второй половине дня появился Иван Иванович, небритый, с помятым лицом. Присел на крылечке, достал папиросу, закурил.

— Ваня, что с тобой?

— Ничего.

— Ты где потерялся?

— Ездил в город. По дороге к другу по институту завернул.

— Обиделся на меня?

Иван Иванович стряхнул с папиросы пепел.

— Спасибо тебе, мама. Позаботилась обо мне. Ты думаешь, мне теперь от Алешки жизнь будет?

— Ты погоди раньше времени умирать.

— Да я его видеть не могу.

— Ну и не гляди. У тебя же дело есть. Пойдем, я тебя покормлю. Потом поспи да приведи себя в порядок.

— Да ты разве поймешь? — Иван Иванович смял папиросу и встал. — В святые думаешь попасть.

— Ваня! — в голосе Нины Васильевны прозвучали металлические нотки. Иван Иванович потупился. — Я думала, мужчину вырастила, а оказалось, слюнтяя. Раскис! Оброс, сивухой пропитался, за версту прет, как из помойки. Стыдно смотреть на тебя. Иди проспись! Потом я с тобой поговорю.

Иван Иванович медленно побрел к калитке.

— Ваня, — негромко окликнула его Нина Васильевна.

Иван Иванович остановился, медленно обернулся.

— Что?

— Может, все-таки у меня отдохнешь?

Иван Иванович закрыл за собой калитку. У Нины Васильевны сжалось сердце. Разве таким она хотела видеть сына? Чтобы хоть немного отвлечься, Нина Васильевна занялась прополкой грядок с морковью и луком. Потом принесла с Урюмки воды, полила их.

На тропинке показалась соседка, Евдокия Тихоновна Каторжина. В руках у нее было две крынки.

— Нина Васильевна, я тебе молочка принесла свеженького да сметанки.

— Куда же мне одной-то столько?

— Сама поешь, люди зайдут, тоже угостить надо.

— Спасибо, Тихоновна.

— Кушай на здоровье. А я побегу. У меня в печке хлеб. Магазинский-то душа не принимает. Я потом тебе шаньги да пирожки со свежей капустой принесу.

— А что это ты к вечеру стряпню затеяла?

— Старик должен в баню приехать. Покормить его сладеньким надо. Смолоду любил пирожки со свежей капустой на сметане. Да и Олег должен явиться.

— Скоро свадьбу-то играть будем?

— Сама не дождусь. Старик сказывал, с Диной Кирюшкиной дружит. Дай-то бог. Девушка она работящая, уважительная. А нам, старикам, только доброе слово и надо. А твой-то еще долго один маяться будет?

— Кто его знает? Сердце все мое изболелось. От одиночества-то и водочкой баловаться начал.

— Так подыскала бы хорошую невесту.

— Я, грешным делом, сама думала об этом. Да разве он послушает меня.

— Вот горюшко-то. Ну, я побегу, хлеб бы не подгорел.

Евдокия Тихоновна засеменила к своей усадьбе. Нина Васильевна прошла в дом. У нее в первый раз было столько много времени, и она не знала, куда его девать, чем заняться. А от этого казалось, что дню не будет конца.

Взгляд Нины Васильевны случайно упал на сервант. Она подошла к нему. На полочке рядом с хрустальной вазой стояла старая фарфоровая чашка с трещиной возле ручки. Нина Васильевна унесла ее на кухню и бережно протерла. Эту чашку ей муж привез из Читы накануне войны. Как-то незаметно вся посуда перебилась, а она сохранилась. Когда бабы вечерами собирались к ней со своим горем, Нина Васильевна ставила на стол самовар, доставала из буфета кружки и единственную чашку. Как-то в шутку сказала: «Эх, бабоньки, кончится война, куплю я столовый сервиз, ложки и вилки из серебра, хрустальные бокалы. Накрою для вас стол, да такой, за которым и царицы не сиживали».

С этого и пошло. Другой раз лежит в постели, думает о колхозных делах, а мысли возьмут да и свернут к красивой посуде. Поэтому и первую покупку после войны в городе она сделала — двенадцать чашек с блюдцами.

Одной ей много ли надо? Но она нашла выход: заметит у кого-нибудь неважную посуду, поедет в город, накупит целый комплект тарелок, чашек и про запарник не забудет. По целому дню, бывало, мотается по колхозу, за всем доглядеть надо, надо все знать. Потом где-нибудь на чабанской стоянке возьмет да и выставит посуду на стол. Хозяйка от радости не знает, что и делать. Счастлива этим и Нина Васильевна.

За окном загудела машина. Нина Васильевна поставила в сервант на место чашку и вышла из дома. По ограде ходил секретарь райкома Николай Данилович Шемелин.

— Коля? Здравствуй, — зарделась Нина Васильевна.

Шемелин остановился, из-под косматых бровей долгим взглядом посмотрел на Нину Васильевну. Набежавший ветерок взъерошил его седую копну волос, несколько прядей бросил на красный рубец возле правого уха. Шемелин большой пухлой ладонью пригладил волосы.

— А я и не знаю, здороваться мне с дезертирами или нет?

— Ты, Коля, поздоровайся.