Русское народное порно - [31]

Алёшенька вызвался. Я не препятствовал. Гулька снимала.

И тут Алёшенька с Сашенькой, не сговариваясь, явили нам вдруг невероятно красивый любовный этюд. У меня аж защемило под ложечкой от великолепия, от беззащитности оного. Уверен, не у меня одного.

Искусство всегда беззащитно. Искусство бесцельно и праздно. Искусство вертепно, подспудно и прихотливо. Искусство пьянит и будоражит, порочит и подстрекает. Искусство, будто гюрза разъярённая – злобно, будто перо крыла ангелова – невесомо, будто стрела, грудь пробившая, – пронзительно, будто день первый Творенья – блистательно! Вот каково искусство, данное человекам в восприятие, в удивление, в восторг, в освидетельствование!

Они были так нестерпимо красивы – мои юницы и юноши! Они столько могли сказать миру совершенства, наивности, восхищения, великолепия и надсадности! Но понял бы их мир? Почувствовал бы сие послание? Осознал бы? Удивился тому? Нет, никогда, никогда!

Если бы мир стал что-то понимать, это уж был бы не мир! Он существует отнюдь не для понимания – ваш мир, изгвазданный, трёхгрошовый и пресловутый! Но лишь для небокопченья и низости!..

Дениска же меня раздражал и тревожил. И ничего я с собою поделать не мог. Дениска – приблудная погремуха. Фитиль без пламешка. Пармезан проклятый! Оксюморон двуногий! Бычий хвост! Вот что такое он – этот ваш подлый Дениска!..

51

Состоялась странная встреча. Утром я на почту сходил. А когда возвращался, так возле домовладенья своего двоих стоящих увидел. Были они, кажись, заодно, но держались немного поврозь. Один двухметровый, плечистый, другой же, напротив, небольшой, с соплёю двуногою сходственный. Оба в спортивные брюки одеты и в лёгкие спортивные куртки, и капюшоны на главы их накинуты.

Двухметровый детина через дорогу от домовладенья моего держался, но с некоторой беспрекословностью смотрел в мой двор. Другой же – мелкий – как следопыт какой-то пялился в землю и даже носком своего спортивного тапка чертил что-то на дорожной обочине. Держался он от здоровенного приятеля своего в метрах семи.

Обоим лет было, должно быть, близ сорока.

Чем ближе я подходил, тем более, кажется, распознавал двухметрового. «Тополь» это был, тот самый, что некогда по двору моему шастал. Так судил я по некоторым его очертаниям.

Чёрт, что же нужно от меня этим двоим?

Увидев меня, они ничуть не переменились. Двухметровый смотрел на меня без излишней приязни.

– Кто таковы? Чем поспособствовать? – спросил я вместо приветствия. Что поделаешь: городишко наш тощ, малахолен, всякие из новых людишек в нём завсегда на виду.

– Пока что ничем. Отдыхай, – молвил соплеподобный, слегка приближаясь и взгляд, наконец, отрывая от тщетного черченья на грунте.

– Что это такое за «отдыхай»? Мы разве знакомы? – молвил я с калиброванною любезностью.

– Надо будет – и познакомимся, а пока отдыхай! – грубо повторил малорослый.

– Вот и поговорили, – ответствовал я, к калитке своей направляясь.

– Ещё и не начинали, – тут и «тополь» вполголоса неприязненно высказался.

Пятый Барсик навстречу мне выбежал, славянские да тюркские языки заливисто путая. На пришельцев сей хвостатый лингвист на миг ощетинился, но с продажною неубедительностью. За сосиску целую или даже за сосиски фрагмент, пожалуй, теперь переметнулся бы с лёгкостью пёс ненадёжный, пёс пресловутый. Вот такой в домовладенье моём ныне сторож завёлся.

Чёрт! Никому теперь доверия нет, ни псам, ни человекам! Ни миру, ни богу, ни муравьям и ни устрицам. И даже доверию самому теперь нет доверья.

Во дому же моём ныне только Гулька одна обреталась. Меня встречала встревоженная.

– О чём вы, Савва Иванович, с Танькиным отчимом разговаривали? – спросила она.

– Вот оно что! – удивился немного. – И кто же из них Танин отчим?

– Тот, который поменьше.

– А кто же тогда тот, что с тополем сходный? – озадачился я.

– Другого не знаю, – ответила Гулька. – Но, вроде, Танечкин отчим с ментами местными дружит.

– Может, Тане подсказать, чтоб хоть несколько дней сюда не ходила? – вопросил я.

– Для неё это смерти подобно! – возразила мартышечка.

«А для бизнесу полезно бы было», – сообразил я непроизвольно.

– У неё дома и так ад настоящий и Кафка, – продолжила Гулька, – а здесь мы – семья, и ей теперь даже соития нравятся, чего не было прежде. Особливо с Алёшенькой.

– Что ж она матери не расскажет, что отчим у неё так злокознен?

– А то мать не знает! Они просто обе у отчима живут на квартире, и пойти им некуда больше. Ругаются – да и только!.. А тот, гадёныш, этим и пользуется!..

52

Я лишь вздохнул. Столько теперь беды промеж человеков. Взять хоть моих подопечных – каждый из них несчастливец, подранок. Каждый из них лишь хорохорится, видимость благополучия изображая.

На деле ж благополучной можно назвать одну Сашеньку. Да и то относительно. Отец Бийской – военный, его недавно перевели из Забайкалья в наши края захудалые. На Сашенькиной памяти это уж шестой перевод.

– Так и живу, – как-то сказала она Гульке. – Не успею подружиться с кем-то толком, как папашку вдруг переводят. Вот и остаётся – слёзы лить, да писать электронные письма.

Сашеньку в семье балуют, но и следят за ней. Хотя всё ж участье её в мракобесии нашем, в аттракционах телесных не уследили. Когда юница смышлёная чего-то слишком уж хочет, тут все пинкертоны мира бывают бессильны.