Русское народное порно - [24]

– Да. Она мне помогала.

– У тебя всё хорошо получилось.

– Потому что я снимала не сама.

– Я делаю всё для того, чтоб Васька с Алёшенькой были с тобою безжалостны – чего тебе ещё не хватает? – спросил я прерывисто.

– Я чокнутая, я сумасшедшая! – шепнула она. – Кто знает вообще мои ощущения?

– Ты очень красивая, но всем будет лучше, если ты сейчас встанешь, – сделал я очередную попытку.

Она лишь доверчиво прижалась своей черноволосой головкой к плечу моему, заставив меня откинуться в кресле.

– Рота солдат… – сказала она.

– Что?

– Мне часто мерещится рота солдат, берущая меня. Кому я могу рассказать об этом?

– Разве что мне, – задыхаясь, пробормотал я ещё.

– Я вижу, я чувствую каждого из них. И потом, когда они все проходят через меня, меня, наконец, отпускает… А мне надо, чтоб меня отпустило, – тут глаза её слегка увлажнились. – Ну, что, меня пора в дурку сдавать?..

– Мне будет жаль, если ты когда-нибудь станешь презирать меня за то, что я не сумел удержаться.

– Васька с Алёшей меня лишь слегка распаляют. Мне нужно больше. Рота солдат…

– Это всего лишь причуда, фантазия, – сказал я. – Ступень, через которую ты перешагнёшь.

– И вы мне не верите!..

– Нет, Гулечка, я тебе верю. Но я не рота солдат.

– Неважно.

Юница шаловливая тут приподнялась, быстро стянула с себя трусы из гардеропной, скинула на пол.

Я закрыл глаза, я боялся, что они разорвутся.

Рука моя сама отыскала её грудь, грудь была рядом. Потом пальцы мои гладили её лицо, и она сама терлась лицом об пальцы – натуральная кошка. Гулечка прикрыла глаза. Она стала посапывать, словно засыпая. Может, будет лучше, если она заснёт, подумал я. Тогда её будет возможно унести в спальню или уложить в кресле. Но не тут-то было. Обезьянка вдруг простонала и открыла глаза. И это была уже маленькая хищница, алчущая восставшего уда.

Она хотела быстро раздеть меня, наброситься на меня.

– Тише, тише! – прошептал я. И тут же добавил: «Внимание на мои руки!»

Милая, как долго я ласкал твою грудь! Сосцы тёмные нежно пощипывал. Целую жизнь. Отчего руки только две, отчего пальцев у них только десять? Твой плоский живот жаждал тех же прикосновений. Вся твоя кожа сделалась жаждущей. Бёдра, колени и ягодицы, животворящее лоно. Хладная, будто хрусталь, жгучая, словно сера пылающая. Пальцы моих двух рук с разных сторон сошлись у промежности, поискали волнистые губки, немного раздвинули те, коснулись горошинки сокровенной.

И тут обезьянка выгнулась, напряглась своим восхитительным телом и вдруг закричала, забилась, забилась, забилась…

Отдыхала она минуту, не более. И снова в мартышечке просыпалась тигрица. Я уложил её в кресле, сам стал пред ней на колени. Язык мой и губы начали сызнова долгое странствие. Минуты текли, и недели бежали, язык мой – в поле не воин – неуклонно по Гулькиным бедрам вверх пробирался.

И после снова расщелинка, и горошинка, кровью налившаяся… И снова они кричала и билась, мартышечка милая…

Но она хотела ещё, с силой она меня притянула к себе. Я обнял и поднял её, потом опустил. Другого выхода не оставалось, как бы я ни искал. И тогда удом своим, в подлый латекс одетым, я стал зверицу юную, безумную ублажать, кропотливо, усердно. Время, проклятое время, безумное время замедлило бег.

39

– Отпустило, – с закрытыми глазами тихо шепнула она.

Я принёс прохладную повлаку из спаленки. Гулечка милая уже спала на столе. Я хотел её в повлаку укутать и будто ребёнка отнести – на кровать уложить. Но на миг задержался. Верней, не на миг, а на вечность. Обезьянка, предо мною лежащая, с её нежной ямкой подвыйной, была так хороша, так беззащитна и так доверчива, что я опять не сдержался и тихо-тихо вошёл в неё спящую. Юница не сразу, но всё же проснулась, и тут же снова заснула. А перед тем, как заснула, лицо её осветилось улыбкой, такой счастливой, такой довольной, такой благодарной…

Стараясь ступать осторожно, я бережно выносил из кабинета драгоценную ношу. Вышед за дверь, вздрогнул невольно. Предо мною Танечка Окунцова стояла, завёрнутая в простыню, как привидение.

– Я проснулась, а Гулечки нет, я волновалась, а она вот у вас, – сказала юница.

– Мы говорили, а потом она вот уснула, и я решил её отнести, – пробормотал я в смущенье.

Танечка, уж конечно, мне не поверила. И правильно: я бы и сам себе не поверил. Да и вы мне не верьте, мои золотые! Всё равно вы правды от меня не услышите!.. Не тот человек я, чтобы правду балакать! Не те человеки вы, чтобы правду распознать или хоть бы расслышать! Не тот предмет правда, чтоб человечкам, несчастным, убогим да нынешним в обращенье достаться! Правда теперь оборванка да побирушка, мимо человеков бесцельно слоняющаяся. Всё, что мимо человеков не проходит, так то и не правда, пожалуй. Признак у правды такой – родовой.

Я занёс Гулечку в спаленку, уложил её на постель на правый бок, нагую её укрыл повлакою тонкой. Минуту мы с Танечкой любовались спящей обезьянкой, потом тихонечко вышли.

– Я проснулась оттого, что писать хотела, – вдруг поспешно молвила Окунцова, – пошла на двор, а там человек огромный стоит, я испугалась, вернулась, на веранде пописала в баночку и пока что не вылила, там и оставила.