Русский язык при Советах [заметки]

[1] См., напр., акад. С. Обнорский «Заметки о культуре речи», Т. Косых и проф. И. Устинов «О преподавании русского языка» (Известия, 23 июня 1940 и Правда, 29 июля 1938 г.).

[2] Во второй половине ноября 1950 года состоялась Объединенная сессия Отделения языка и литературы Академии наук СССР и Академии педагогических наук РСФСР, посвященная трудам И. Сталина по языкознанию и вопросам преподавания русского языка в советской школе.

Была подвергнута критическому анализу вышедшая за последние годы литература по вопросам преподавания русского языка в школе, а также журнал «Русский язык в школе».

Учителя поставили задачей восстановить в правах морфологию, усилить внимание к упражнениям по выработке орфографических навыков, а также навыков правильной устной и письменной речи.

[3] Автор настаивает именно на таком правописании.

[4] Слово «революция» в данном и во всех последующих случаях условно пишется с большой буквы («Революция»), так как, по сути, является именем собственным, подразумевающим начавшийся в феврале 1917 года период социально-политических потрясений и изменений государственного строя России.

[5] Как, например, Schwan, Noveau Dictionnaire, 1787.

[6] M. Gohin, Les transformations dans la langue francaise pendant la deuxieme moitie du XVIII siecle, 1903.

[7] В отличие от Октябрьской революции 1917, Великая Французская революция в первые годы своего развития (примерно до казни короля) допускала проявления духовного сопротивления. Так в противовес демократизации и вульгаризации языка был выпущен Словарь, составленный некиим А. Бюэ, содержание которого раскрывалось в самом названии: Noveau Dictionnaire pour server a l’intelligence des termes mis en vogue par la Revolution, dedie aux amis de la religion, de roi et du sens commun, Paris, 1792.

[8] Это в свое время было отмечено в пражском журнале «Slavia» Л. Успенским в его статье «Русский язык после революции»:

«Уже в 1923 году деятелями советской прессы была замечена малая доступность их продукции пониманию рабочего и крестьянина. Разница в языках «руководящей верхушки» и «широкой массы» оказалась столь резкой, что стала грозить самой возможности сгладить ее в будущем…» (т. 10, 1931, вып. 2, стр. 256).

[9] «Однако, – здесь же оговаривается Н. Задорнов, – я глубоко убежден, что язык наш далек от того, чтоб обеднеть, в массах он очень ярок, образен, сочен и звучен. В народной речи, как в зеркале, отражается вся жизнь страны».

[10] Любопытное мнение о якобы революционном языке высказал Е. Поливанов («За марксистское языкознание», стр. 169), усматривавший именно в революционной фразеологии общность ее с архаичными церковно-славянизмами:

«…Трафаретные выражения, фразеологическая рутина вроде «хищных акул империализма» и «гидры контрреволюции» – вот что является, по моему мнению, славянским языком революции и заслуживает этого названия, ибо по безжизненности и недвижности своей эти «акулы» и «гидры» вполне сравнимы с церковно-славянскими речениями в церковном языковом обиходе».

[11] Уже упоминавшаяся А. Бэклунд правильно отмечает на стр. 12, что «это был язык коммунистического актива и подрастающего поколения – особенно комсомола…»

[12] Так, новые здания Московского университета на Воробьевых горах именуются «Дворцом науки».

[13] Я. Фоменко в своей статье «Лед не тронулся» (Литературная Газета, 18 мая 1954) жалуется на то, что «уж очень многие факты и жизненные явления наши публицисты именуют «историческими», «небывалыми», «выдающимися», «эпохальными»…

Даже в чисто грамматическом отношении советский гиперболизм нашел свое характерное отображение во всё более интенсивном распространении превосходных степеней прилагательных: «первейшая задача», «почетнейшее задание», «ярчайший пример» и т. д.

[14] Данные примеры свидетельствуют о смешении в новой сельскохозяйственной терминологии русских и иностранных элементов, причем мы видим, что последние часто выступают как лексоморфемные (агро-указания, хата-лаборатория) так и чисто морфемные (озимизация, яровизация).

О проникновении в сельскохозяйственную лексику иностранных элементов говорил и проф. Ф. Филин, правда в «космополитическом» духе, который тогда еще не осуждался:

«…наиболее показательным для бурного развития языковой культуры нашей деревни является широкое распространение иностранных слов, подготовляющее почву для единого мирового языка, который будет создан». (Новое в лексике колхозной деревни, Диалектологический сборник, Вологда, 1946).

[15] Все наименования, кроме первого, употреблялись в неофициальной речи. Последнее же преобразование МГБ в КГБ – Комитет государственной безопасности – пока не дало производного.

[16] См. Розанов, Завоеватели белых пятен, стр. 231:

«Ежов выполнил свою задачу доведения террора до крайних пределов, после чего был «убран». Политбюро ЦК ВКП(б) свалило на него ответственность за безоглядочные (!? – Ф.) репрессии, подсказав народу словечко «ежовщина».

[17] Сюда же примыкают неофициальные названия принудительных работ – «принудиловка» и лица, приговоренного к ним, «принудиловец».

[18] О подобных эвфемизмах упоминается в статье К. Державина «Борьба классов и партий в языке Великой Французской революции», стр. 54:

«Вместо ‘a mort’говорили ‘elargissez’, ‘a l’Abbey’, ‘a Coblentz’. Обезглавление именовалось термином ‘la detruncation’».

[19] За постепенным возвращением в литературный обиход многих изъятых в первый период Революции слов, последовало теоретическое обоснование подобного явления лицемерной ссылкой на якобы нейтральность их (при том, что несколькими годами раньше они клеймились как атрибуты «классового» общества). Подобную «реабилитацию» изгнанной в свое время терминологии находим у С. Ожегова в его статье «Основные черты развития русского языка в советскую эпоху», стр. 32:

«…условия нашей общественной жизни позволили возродить целый ряд тех старых терминов, которые были нейтральны по смысловым оттенкам по отношению к создавшей их надстройке и которые по своей терминологической четкости (одно слово, а не сочетание) удобно было использовать в условиях социалистической государственности нашего периода («директор», «советник», «министр», «адвокат», «солдат», обозначения различных военных званий и т. п.)…»

[20] Небезинтересно привести высказывания Ф. Гладкова по поводу этого слова («О культуре речи», Новый мир, № б, 1953, стр. 234):

«Наш народ и классики никогда не употребляли вульгарного провинциализма «учёба» (из псковского и воронежского диалекта по Далю)… И хотя это слово по недоразумению распространено (как было с печальной памяти словами «будировать», «довлеть», «пара дней», «использовывать», «хужее») и не гнушаются им даже языковеды, считать его литературной нормой никак нельзя. Благородные слова: «учение», «изучение», «обучение», «просвещение» надо реабилитировать и обеспечить им свое место в литературной речи.

…это дает повод некоторым людям считать «учёбу» неологизмом. Какой же это неологизм, если это слово так же старо, как и тот диалект, из которого оно взято и пущено в обиход? Кое-кто оправдывает употребление этого слова как литературную норму тем, что будто бы сам Горький утвердил его в названии журнала «Литературная учеба». Но здесь не место вскрывать историю происхождения этого названия. Горький этого слова не употреблял и не мог употреблять ни в разговоре, ни в произведениях».

[21] Последние два слова означают разные виды спортивных фуфаек, так же как и приводимое ниже слово «майка».

[22] Конечно, мы не имеем здесь в виду медицинской терминологии, почти полностью построенной на латыни.

[23] Попутно упомянем, что слово «закругляться» в смысле «заканчивать» весьма часто фигурирует в речи советских людей. В качестве примера приведем строки из одной только повести В. Некрасова «В родном городе», напечатанной в «Новом Мире» (№№ 10, 11 за 1954 г.):

– Пей свое пиво и закругляйся.

Парень, торопливо допив свою кружку, ушел.

Сененко с трудом оторвал его от этого занятия.

– Закругляйся, друг. Девятый час уже.

Минут двадцать все сидели, разговаривая преимущественно о погоде – зима, мол, закругляется… через недельку можно будет уже и без пальто ходить.

[24] В последние годы, в связи с относительным развитием автомобильного транспорта в СССР, в литературный язык все чаще проникают и соответствующие образы:

…к дядюшке забегал изредка – заправиться домашними пирогами. (Л. Ленч, Дорогие гости, 11).

Но… не сработал какой-то винтик в мозгу, отказало «зажигание», – и вот твой творческий мотор заглох. (Там же, 58).

[25] В издании 1947 г. Ф. Панферов убрал слово «скукожился», вместо «и село базынило» написал «и село горланило», вместо «Ну, пыжжай, пыжжай!» – «Ну, валяй, валяй!» и пр., значительно очистив «Бруски» от областных выражений.

[26] О некоторой дифференциации «блатных» элементов, сосуществовании локальных и, так сказать, «интернационально»-одесских арготизмов говорит Е. Поливанов (За марксистское языкознание, стр. 154):

«…когда мы можем локализовать (т. е. связать с известной территорией) процесс становления блатного термина, мы наталкиваемся на то, что термин этот имеет только местное распространение. А в качестве родины для таких «общеблатных» терминов, как «фрайер», «плашкет» и т. п. более вероятно будет предполагать наиболее крупный из интернациональных (особенно в социальных низах своих) городских центров, каким именно и является Одесса».

[27] Лишнее подтверждение истинной народности пушкинского языка находим в словах знаменитого славянофила П. Киреевского, сказанных не менее известному русскому филологу и фольклористу Ф. Буслаеву:

«Вот эту пачку (народных песен – Ф.) дал мне сам Пушкин и при этом сказал: 'Когда-нибудь, от нечего делать, разберите-ка, которые поет народ и которые смастерил я сам…'. И сколько я ни старался разгадать эту загадку – никак не могу сладить. Когда мое собрание будет напечатано, песни Пушкина пойдут за народные». (Ф. Буслаев, Мои воспоминания, Вестник Европы, 1891).

[28] Интересно отметить, что вхождению данного глагола в литературный язык сопутствовал или, вернее, непосредственно предшествовал процесс внутреннего обобщения, о чем говорит в своей статье Ф. Филин («Новое в лексике колхозной деревни», стр. 144):

«…В 1935 г. слово скирдовать стало обозначать не только складывать скирд, но и копну, стог, омет, кладушку и т. п., вне зависимости от формы складываемого материала».

[29] В данном техницизме находим не доосмысление обычного для языка слова «задуть» (потушить – «она задула свечу»), а прямо противоположный смысл: здесь «задуть» значит «разжечь».

[30] Внешне сходные обозначения народностей «эвены» и «эвенки» часто вызывают путаницу этих понятий. Так, героиня романа А. Коптяевой «Иван Иванович» (Москва, Сов. писатель, 1951, стр. 194) признается:

– Я была в одном эвенском колхозе… Там эвены. Я их сначала путала с эвенками, но, оказывается, это совсем разные народности. Эвенков раньше называли тунгусами. Они кочевали по Восточной Сибири – от Енисея до Охотского побережья. А эвены – ламуты. На их языке Охотское море называется Ламским морем.

[31] Аналогичное явление отмечено и К. Державиным в упоминавшейся выше статье о языке Великой Французской революции (стр. 38):

«…Бойкотируются и уничтожаются даже такие слова… как chateau, castel, chatel, chatillon. Топонимика революции пестрит примерами бойкота и вытравления слова saint… Городок Saint Lo переименовывается в Rocher de la Liberte, селение Sainte Mere-Eglise в Mere-Libre».

[32] Беспризорничество снова возродилось в годы Второй мировой войны и непосредственно после нее.

[33] Любопытно, что влияние войны на язык детей отмечено и Е. Кригер в статье «Суворовцы» (Известия, 28 июля 1945):

«Влияние войны и связанных с нею невзгод сказывается, к сожалению, и в другом. У мальчиков был перерыв в учебе. Они скитались из города в город, были в эвакуации, и не всегда у родителей хватало времени следить за правильным развитием детей. У многих речь страдает погрешностями против законов русского языка, она неряшлива, отрывиста, перегружена лишними словами».

[34] Почти теми же словами говорит через 25 лет и Федор Гладков в уже цитированной нами выше статье «Об одном позорном пережитке»:

«Хулиганство и озорство в разных видах часто воспринимаются подростками и молодежью, как выражение смелой независимости, как задор и молодечество».

[35] Со словом «мильтон», в свою очередь, связана классическая фраза – «Граждане, давайте не будем!», – настолько характерная для советского милиционера, что она даже послужила названием фельетона братьев Тур (Известия, 21 мая 1937), в котором, между прочим, говорилось:

«…прибыли четыре милиционера. Поминутно козыряя и приговаривая свое излюбленное «Граждане, давайте не будем!», они оттеснили публику от двери…»

Здесь небезинтересно проследить, конечно, не осмысленное, не намеренное, но всё же «смягчение нравов»: «Даешь!» – грубый окрик первых лет Революции, призывавший не так к порядку, как к грабежу и насилию (а иногда и к политической агрессии – «даешь Европу!»), постепенно переходит в грубовато-увещевательное, еще во втором лице, «давай, давай!» или просто «давай…» (в единственном числе) с соответствующим глаголом, как, например:

– Давай веди огонь! (Симонов, Избранное, 336)

и наконец, расплывается в претендующее на вежливость «давайте не будем!»:

– Душевно убеждаю вас, как председатель, давайте не будем! (Леонов, Избранное, 538).

Последнее выражение стало настолько распространенным, что даже послужило названием литературного сборника:

Альманах, который называется «Давайте не будем!»… нацелен против бюрократизма, приспособленчества, протекционизма в литературной среде… (Лит. Газета, 13 апреля 1954).

[36] Подобная полисемия характерна и для чисто уголовного арго. Так, напр., всем известно переосмысление в тюремном языке (еще задолго до революции) женского уменьшительного имени «Параша». В своем «Словаре Соловецкого условного языка», Н. Виноградов дает следующее доосмысление данного слова: «Параша, ши, ж. Вздорный слух, неправдоподобная новость».

В подобном значении употребляется это слово и в рассказе Б. Филиппова «Курочка» (сборник «Пестрые рассказы», Ныо-Иорк, 1953, стр. 370):

Новости, именуемые в тюрьмах и лагерях «радиопарашами», все были невеселые и тусклые.

[37] В последнее время распространились и выражения: «Он ездит на ЗИС’е», или «Он пользуется ЗИС’ом», где популярная марка автомобиля является зашифровкой фразы: «Знакомства и связи».

[38] Ю. Марголин, в книге «Путешествие в страну зэ-ка», стр. 321, высказывает интересное предположение о происхождении этого слова:

«По блату» было, очевидно, еврейского происхождения. «Blate» на языке Библии и Бялика значит «в тишине, потихоньку».

[39] Забуреть – зазнаться, заважничать. – Ф.

[40] Краткое руководство къ краснор?чiю, 1748.» 1, стр. 3.

[41] Можно отметить, что «аст» является излюбленным суффиксом Маяковского.

[42] Здесь уместно привести слова С. Ожегова («Основные черты развития русского языка в советскую эпоху», стр. 32):

«За последнее десятилетие, отчетливее, чем за все предыдущие периоды нарождается новая закономерность в использовании современным общенародным языком и, главным образом, в стилях публицистической, ораторской и художественной речи, языкового наследия прошлого. Старые слова и выражения вовлекаются в живую ткань

современного языка для придания речи особой выразительности, подчеркивающее важность, значение, величие описываемых явлений или стоящих перед народом задач».

[43] Термин «Большая земля» употреблялся и раньше, так полярные зимовщики называли материк, от которого они были оторваны. Особенно часто это наименование встречалось в связи с нашумевшим дрейфом «папанинцев»:

…Работники радио, телефона, телеграфа, которые помогали нам держать связь с Большой землей, работали отлично…

(Из обращения Э. Кренкеля к связистам

Советского Союза, от 17 марта 1938 г.).

Отметим кстати, что и позже, выходец из Советского Союза Л. Д. Ржевский, говоря об эмиграции и земле, которую она покинула, т. е. о СССР, употребляет тот же термин:

– Ведь культурная жизнь на «Большой земле» не оборвалась, как иные предсказывали, а продолжалась.

(Национальная культура и эмиграция, Лимбург, Посев, 1952, стр. 6).

[44] Термин «дикие» также не нов в Советском Союзе. Еще задолго до войны он применялся к курортникам, не имевшим ни «путевок», ни «курсовок», сохраняясь в этом значении и в послевоенные годы, как мы можем видеть из фельетона «Вместе с «дикой мамой», помещенном в «Крокодиле» от 10 июля 1953 г.

…в термине «дикая мама» нет ничего порочащего… «Дикой» ее называют лишь потому, что она везет на курорт своих ребят без санаторной путевки или курсовки, неорганизованным, диким, так сказать, образом.

[45] Отметим и полушутливое, полуязвительное прозвище неудачливых бойцов-миномётчиков: «мимомётчик» (см. сб. «Фронтовой фольклор», 106).

[46] Усиленное законное и незаконное добывание таких трофеев породило и особый глагол:

Трофейничать, что-ли собрался? (Алексеев, Солдаты, 312).

[47] А. Кожин в статье «Некоторые вопросы морфологического словообразования» (см. «Библиографию») указывает, что слово «ручник» вышло из употребления после войны.

[48] На партийно-пропагандном языке каждый немецкий солдат именовалея «гитлеровцем»:

Из села вновь появились гитлеровцы. (Алексеев, Солдаты, 465).

[49] Интересно отметить, что, очевидно совершенно самостоятельно, подобная метафорическая фразеология образовалась в английском языке:

“…once the green light is given, their 12 divisions will spring almost magically into being…”

(Crosby S. Noуеs. «German Army Recruiters…" in Sundау Stаr, Feb. 27, 1955).

“…hе would ask the Rules Committee for green light to take the bill to the Ноusе floor immediately after the recess – but, not before”.

(John Cramer, “Рау Action Withheld”, in The Washingtonоn Dаilу Nеws, March 30, 1955).

[50] См. статью А. Кожина «Переносное употребление слова», стр. 24:

Иногда гвардейский миномет наши бойцы называли «Раисой Семеновной». В основу этого наименования положена связь с начальными звуками сложно-сокращенного слова РС – реактивный снаряд. Это отмечено в стихотворении А. Сафронова:

Пушка есть у нас фасонная

Бьет врага она – губя.

Мы Раисою Семеновной

Все зовем ее любя…

Реактивные мины большой разрушительной силы советские воины называли «Андрюшей», «Иваном-долбаем», «Иваном Ивановичем».

[51] См. сборник «Фронтовой фольклор», стр. 106-107, и указанную выше статью А. Кожина.

[52] Hans Sperber – Einfuehrung in die Bedeutungslehre, 1923.

Otto Mauser. – Deutsche Soldatensprache. Ihr Aufbau und ihre Probleme, Stbg, 1917

Тh. Immе. – Die deutsche Soldatensprache von heute, Dortmund, 1917.

А. Dauzat. – L Argot de la guerre, dapres une enquete aupres des officiers et soldats, 1918

Gaston Esnault. – Le poilu tel qu’il se parle. Dictionnaire des termes populaires recents et neufs, employes aux armees en 1914-18, Paris, 1919.

[53] Впрочем, еще задолго до появления этой заметки в «Правде», а именно в 1943 г. в «Языке газеты» – практическом руководстве и справочном пособии для газетных работников, изданном Центральным кабинетом редакторов при Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) под ред. Н. Кондакова, не только критиковались действительно безобразные и ненужные неологизмы, как например, «халатник» – человек, халатно относящийся к работе, или фразы, вроде «в пальтовом цеху плохо идет обутюжка», но и сурово осуждались неологизмы, созданные по правилам русского языка: «принудильщик», «бесконтролье», «самочинец», «болтунство» и т. д. (стр. 176). Там же давались твердые установки для постепенной, но неумолимой ликвидации сложносокращенных слов, и не только неизвестных читателю инициальных аббревиатур, но и таких казалось бы прочно вошедших в быт и безусловно понятных каждому советскому гражданину слоговых и комбинированных аббревиатур, как «рабсила», «партпрос», «управдел» и даже «соцсоревнование». (стр. 176-77).

Однако, эта книга, вышедшая в разгар войны, не могла оказать существенного влияния на очищение языка, так как в то время эта проблема могла считаться второстепенной и ей начали уделять особое внимание только по окончании войны.

[54] О потребности унифицированного правописания окончания род. падежа -ого для имен прилагательных на -ой (большой, молодой и т. д.) высказывался задолго до Революции упоминавшийся выше акад. Я. Грот (цит. соч., стр. 35).

[55] Это слово встречается и в правописании «капэ».

[56] Упоминавшийся выше проф. Шапиро в своей книге «Русское правописание» (стр. 47) говорит о некоей эволюции графического строения слов, состоящих из основ иностранного происхождения, начинающихся с «и», и своеязычных аффиксов:

«В соответствии с основным принципом русского правописания, после приставки, оканчивающейся на согласную и слившейся в одно целое с корнем или с другой приставкой, начинающимися звуком и, следует писать букву ы… Это правило распространялось ранее и на приставочные образования с иноязычными корнями, т. е. на такие слова, как безыдейный, безынтересный. Однако стремление сохранить в словах этого типа без изменения внешний вид корня привело к написаниям безидейный, безинтересный, симпровизировать и т. п., прочно вошедшим в практику последних лет».

Далее проф. Шапиро высказывает опасение, что морфологическое правописание (с «и») может повлиять на произношение, сделав его неправильным.

[57] Полное подтверждение нашего предположения имеется в статье С. Крючкова «Спорные написания…» (стр. 36). Аналогичные рассуждения находим и в его вышеупомянутой книге «О спорных вопросах…» (стр. 23-24):

«Теперь намечается правило, предлагающее в иноязычных корнях, а также в русских корнях после иноязычных приставок сохранять и, например: симпровизировать, контригра, панисламизм… Устойчивее сохраняется ы в слове небезынтересный. Это объясняется установившейся традицией и сильным обрусением слова интерес».

В вышеуказанном Приложении 1 к «Правилам русской орфографии и пунктуации» рекомендуется писать «безидейный», «предистория».

[58] Как и следовало ожидать от старого ученого и академика, убежденным противником самотека в орфографии выступил Л. Щерба («Транскрипция иностранных слов и собственных имен и фамилий»):

«Как и в других областях «самотек» ведет к анархии, а анархия нетерпима и в области транскрипции иностранных фамилий и названий… стр. 187-8.

…написание аггрегат (несмотря даже на французское agregat) объясняется восхождением к латинской этимологии и решительно не может быть поддерживаемо. Таким образом, самым естественным является здесь чисто фонетический принцип на основе живого русского литературного произношения. Так следует писать: абат, акорд, акуратно, артилерия, асистент, атестат, афект, эфект и под. (ср. установившиеся правописания: арест, адрес, атака, атрибут); далее следует писать: дьявол, дьякон (диавол, диакон могли бы быть лишь стилистическими вариантами), дьяк, матерьяльный, миньятюрный, пьеса, фортепьяно и под. (ср. установившиеся курьер, арьергард); также следует писать: бугалтер (хотя Buchhalter), галстук (хотя Halstuch), бушприт (хотя boeghsprit) и под. Однако, конечно, надо писать: касса, ванна, группа, геенна, вилла и под., потому что так говорят по-русски. Точно так же следует писать: материя, кампания, компания и под. по тем же причинам. Далее, конечно надо писать: метил, ларингит, целулоид, но алюминий, эль и под…» (Стр. 189).

[59] М. Ломоносов, «Россiйская грамматика», С. Петербург, 1755, стр. 53.

[60] Попутно утверждению в общем языке новой формы окончаний множественного числа имен существительных (а, я) следует отметить и просторечную тенденцию к наращиванию флексии -ов в род. падеже множ. числа имен существительных среднего рода, что признается чуть ли не закономерным таким тонким знатоком литературного языка, как акад. Щерба, в одной из его последних статей («Опыт общей теории лексикографии», стр. 97):

«…если какой-либо директор кино, желая обновить русский язык, сделает аншлаг на дверях своего театра местов на сегодня больше нет, то реакция на это будет одна: как это вы позволяете неграмотным людям писать аншлаги в вашем театре? И это несмотря на то, что формы местов, делов имеют по всей вероятности шансы на успех в будущем».

[61] Ударение поставлено самим автором.

[62] Это явление настолько характерно, что оно отражено даже в советской поэзии (Н. Грибачев, Стихотворения и поэмы, 215), причем ударение поставлено самим автором:

Не искра?, должно быть, гук

отбивается

от рук.

[63] Следует отметить, что трактовка произношения некоторых слов А. Ефимовым является спорной.

[64] В книгах, напечатанных до стабилизации русской орфографии, достигнутой при акад. Гроте, встречаются окончания «-ой» вместо «-ий».

[65] Небезынтересно будет привести здесь высказывания всё того же до сих пор непревзойденного авторитета в области русского правописания акад. Я. Грота («Русское правописанiе», стр. 14):

«Образованный язык допускает обращение е в ё только в ударяемых слогах. В народной же речи этот звуковой переход является во многих слогах, большею частью ударяемых, частью же и в неударяемых, но в литературном языке удерживающих неизменное е, напр. народ местами говорит: ёму, смёртный, пёрст».

[66] В некоторых случаях употребление этого суффикса в одном и том же семантическом ряду невозможно, как, например, в словах машинист(-ка), пилот(-ка), где внешне сходные слова разнятся не только в роде, но и в самом содержании.

[67] Кстати, затронув вопрос свободного употребления после Революции множественного числа имен существительных абстрактных, можно вскользь заметить, что в отдельных случаях наблюдается обратное явление, т. е. отсутствие некоторых имен существительных собирательных, правда внешне оформленных как имена существительные единственного числа, но носящих характер множественности. Имеем в виду слова с обобщающим суффиксом -ств-. В официальной прессе избегают употребления таких слов, как офицерство, студенчество, – очевидно в угоду общеполитической тенденции избегать чего-либо напоминающего о корпоративности.

[68] Становясь флективным, это слово дало производные, проникшие и в литературный язык:

Деповцы были озабочены…

(Л. Раковский, Константин Заслонов, Москва, Детгиз, 1950, стр. 13).

Он вместе с деповскими друзьями-слесарями направлялся в армию.

(Там же, 173).

[69] Любопытно отметить, что Маяковский, возможно, в данном случае отразил момент, характерный для большинства говоров южно-великорусского наречия, носители которого вливаясь, особенно после Революции, в разношерстную массу столичных жителей, привносили в нее и свою речь. Дело в том, что среди упомянутых говоров русского языка отсутствует… средний род (см. Ф. Филин, Новое в лексике… стр. 152).

Еще более обобщающее замечание по данному вопросу находим в капитальном труде акад. С. Обнорского «Именное склонение в современном русском языке» вып. 1, 1927 (стр. 65):

«В литературном языке, с его южно-великорусским по происхождению вокализмом, категория ср. рода в начальном процессе разрушения… Нет никакого сомнения в том, что, если бы не известная традиция языковых форм и не норма грамматик, следов разрушения категории ср. рода в литературном языке было бы значительно более».

[70] Об аналогичном явлении сращивания прилагательных с существительными, только с приобретением первыми грамматической формы вторых говорит и С. Ожегов («Основные черты развития русского языка в советскую эпоху», стр. 31), где среди просторечных уменьшительных и глагольных конструкций, проникающих в литературный язык, упоминается и «именное словообразование, заменяющее целые сочетания (напр. «самописка» – самопишущая ручка, «зачетка» – зачетная книжка, «зажигалка» – зажигательная бомба, «гражданка» – гражданская служба, жизнь в отличие от военной). Слова этого рода при благоприятных условиях прочно входят в состав литературной нормы (например «зенитка» – зенитное орудие)».

Со своей стороны укажем на «уплотнение» в одно слово таких лексических сочетаний, как, например, «кабинетный работник» или «служебное помещение»:

…Найдется нашему кабинетчику штатное сидячее местечко – просиживать стул в полное свое удовольствие.

(Панова, Ясный берег, 197)

Бекишев и Толя пошли в служебку и составили акт.

(Там же, 177)

[71] О значимости развития сложных прилагательных говорит и С. Ожегов в упоминавшейся выше статье (стр. 35):

«…широкое распространение получили сложносоединенные слова, главным образом прилагательные. Они образуют очень тесное сочетание, почти лексему, отражающую особый оттенок мысли, например: «организационно-массовый», «планово-предупредительный ремонт», «научно-исследовательский», «идейно-воспитательный», «партийно-просветительный», «инженерно-технический» и т. п.».

[72] Своеобразным подтипом слоговой аббревиатуры является по удачному выражению Абакумова «аббревиатура с эксорбированными (выщербленными) частями», как, например, эсминец (кстати, существовавший еще в языке царского флота). От себя можем добавить новообразованные наркомат и военкомат.

[73] Одним из доказательств самодовлеющего существования аббревиатур в народе является их грамматическая продуктивность. Из нижеследующих цитат видно насколько сокращается речь при использовании прилагательного, произведенного от аббревиатуры:

…помянул покойного академика Вильямса, которого лично знал еще по эмтеэсовским делам.

(Полевой, Повесть о настоящем человеке, 120)

…Мчит меня вдаль

галопом

Досармовский

конь тонконогий.

(Юлия Друнина, Стихи, Москва, Мол. Гвардия, 1952, стр. 65)

вместо:…которого лично знал еще по делам машинно-тракторной станции… или…конь тонконогий Всесоюзного добровольного о-ва содействия Советской Армии.

Наиболее распространенным производным от аббревиатур (по своей грамматической категории всегда имен существительных) является также имя существительное. Как правило, это слово обозначает члена организации или сотрудника учреждения, названия которых представлены инициальным, алфавитным или слоговым сокращением: МОПР – мопровец; ЧК, НКВД, МВД, МГБ – чекист, энкаведист, эмведист, эмгебист; Наркомпрос, комсомол, ликбез – наркомпросовец, комсомолец, ликбезник.

[74] «Наблюдается тенденция к синтетическому сжатию составных обозначений, словосочетаний (из определяющего прилагательного и определяемого существительного со значением «работник, работающий, мастер» и т. п.) в одно имя сущ. (с основой относительного имени прилагательного и суффиксом -ик или каким-нибудь его вариантом), например: плановик (работающий в области планирования, как бы «плановый работник»); пищевик (работник пищевой промышленности); вечерник (студент вечернего факультета) и т. п.» (Цит. по «Современный русский язык», стр. 55).

[75] Попутно можно упомянуть об упрощенных агглютинациях глагольных основ иностранного происхождения, а именно глаголах с выщербленными суффиксами: систематизировать – систематизовать. бомбардировать – бомбить, с производными «разбомбить», «отбомбиться» (ср. также «бомбардировка» – «бомбежка»). Слово, как известно, из области артиллерии перекочевало в область авиации. Подобная дифференциация в значении наблюдалась и в дореволюционном языке, но оставалась, преимущественно, в пределах профессионального употребления, что можно наблюдать, например, в глаголах «формировать», с его широкой полисемией, и «формовать» в узком техническом значении (отсюда же обозначение профессии: «формовщик»).

[76] Действительно, это нелепое слово настолько прочно привилось, что и двадцать лет спустя мы находим его на страницах «Известий» от 7 янв. 1945 г.:

– Вам бракосочетаться? Разводиться? Захороняться? – деловито спросила регистраторша… (Бр. Тур, Любовь и тара).

[77] В дополнение к высказываниям К. Федина можно привести пример с новым осмыслением слова «заслать», ранее употреблявшегося: 1) в отношении людей – заслать сватов, шпиона в стан врага и т. д.; послать в глушь; 2) в отношении предметов, посланных по неправильному адресу.

Теперь же это слово стало синонимом «послать», «направить» и в положительном смысле:

– Руководители Шумерлинского деревообделочного комбината (Чувашия) заслали недавно в Москву 14 вагонов мебели… (Правда, 24 авг. 1950).

[78] Очень осторожно делается ссылка на современное употребление приставки «за» авторами сравнительно недавно появившейся академической «Грамматики русского языка» (1952), причем первыми в ряду примеров даются имевшиеся уже до Революции слова:

«…7. Закрепление действия, напр.; зарисовать, заснять. Тип живой и продуктивный, получивший распространение преимущественно в последнее время.

«…8. Дополнительное значение «заранее», «на будущее время», напр.: заготовлять, закупить, запродать, запланировать. Тип живой, широко распространенный в настоящее время» (стр. 584).

[79] Это явление можно рассматривать и в ином аспекте, не только как бюрократизацию языка, но и как переход русского языка от синтетизма к аналитизму, что в данном случае является процессом «опредложивания», подобного «онаречиванию», т. е. превращением флективных имен, в слиянии с предлогами, в афлективные самостоятельные синтаксические пары, по началу пишущиеся еще раздельно, потом через дефис и, наконец, слитно.

Вскользь об этом говорит и проф. В. Виноградов в «Введении» к «Русскому языку» (стр. 37): «Аналитические формы слова, лексикализируясь, становятся словами или идиомами (ср. напр. наречия налету, наяву и т. п.; ср. предлоги по части, по линии, в отношении и т. п.)».

[80] Так, у В. Пановой (Ясный берег, 19) это слово, именно в вышеуказанном смысле, повторяется 5 раз на одной странице:

– Учел ли товарищ Коростылев то количество кирпича, которое требуется для школы?…

Нет, Коростылев не учел этого количества…

– Учли ли вы, что ваш завод наиболее мощный в районе…

Нет, Коростылев и этого не учел…

…И тогда мы придем с заказами. Учтите.

[81] «…в первой трети XVII века сформировалась фонетическая система литературного языка, причем эта система во всем существенном совпадает с фонетической системой последних эпох» (Там же, стр. 16).

[82] Подобное явление отмечено и одним из крупнейших современных русистов-диалектологов, проф. Ф. Филиным, одно время бывшим директором Института русского языка при Академии наук СССР:

«Отмечается тенденция к сближению норм произношения с орфографией, вытеснение старого «московского произношения», в связи с тем, что носителями литературного произношения становятся широкие массы населения, в овладении которыми литературным языком огромную роль играет печатное слово».

(«Наука о русском языке за тридцать лет», Известия АН СССР, Отделение литературы и языка, т. VI, 1947, стр. 412).

[83] Образное отображение этой теории в конкретном применении к русскому языку находим у Р. Березова в его статье «О курьезах и капризах языка в Советском Союзе», помещенной в «Новом Русском Слове», от 3 июля 1949 года:

«Язык – не мертвая материя, а живой организм. Как вам известно, этот организм чаще всего сравнивается с деревом. Дерево всё время растет, становится всё ветвистее и густолиственнее: при Ломоносове – одно, при Пушкине – другое, при Достоевском – третье, при Чехове – четвертое, в наши дни – пятое. Как на всяком дереве, так и на языковом стволе, вырастают часто корявые ветви, а на некоторых листочках появляются черви, и эти листья свертываются, желтеют, принимают уродливую форму и преждевременно опадают с дерева. На дереве русского языка появилось много странных листьев».

[84] Очевидно, он не владеет больше немецким языком, а только его «куцей» формой – «немязом» (перевод наш – Ф.).

[85] В своей книге «О языке пропагандиста» (Москва, 1951) А. Ефимов также подчеркивает, что «общественно-политическое значение его (русского языка – Ф.) поистине огромно. В русском языке не только наиболее полно отразилось социалистическое содержание советской культуры, – он является живым и действенным средством распространения марксистско-ленинских идей» (подчеркивание наше – Ф.).

[86] По поводу некоторых слов, относимых ведущим лексикологом и другими советскими языковедами в разряд якобы архаизмов, резко высказался Л. Ржевский в своей недавно появившейся статье «О культуре языка в СССР» (Вестник института по изучению истории и культуры СССР, № 11, 1954, стр. 101):

«…В словаре под редакцией Ожегова пометка «устар.» применяется довольно часто по соображениям, ничего общего с лингвистикой не имеющим. Например, – по антирелигиозным: слово паства – устарелое. Но церкви в СССР есть, есть и священники, слово живет. В Грамматике (имеется в виду «Грамматика русского языка» Академии наук СССР, 1952) характеристика «устарелое» дана также к слову ссыльный, – как намек на то, что в СССР ссылки не существует».

[87] В близком по времени периодическом издании находим аналогичные мысли:

…То, что известный автоматизм речи в некоторых условиях есть факт положительный, не дает оснований превращать его во всеобщий закон языка, а самый язык обращать в сумму штампованных, автоматизированных выражений. Как-никак, а штамп – болезнь языка, если хотите – камни в его печени».

(М. Г. Принципы рационализации делового языка. Революция и язык, 1931, 1)

[88] В «Библиографию» не включены известные авторам работы, с которыми им не удалось ознакомиться. Назовем наиболее значительные из них:

Джананова, М. – Руски литературен език след революцията; Народна Просвета, т. III, № 4-5.

Jakobson, R. – Vliv revoluce na rusk? jazyk; Nove Atheneum, v. III, 1921.

Klein, H. – Die Abkurzungen in der heutigen russischen Sprache (Phil. Diss.); Universitat Graz, Seminar fur slawische Philologie, 1949.

Никитин, В. – Изменения лексики в советский период; Ученыезаписки Рязанского педагогического института, т. VI, 1948.

Спасский, П. – Словарь советских терминов; Нижний Новгород, 1924.

[89] с 1953 г.: КПСС.

[90] Иногда некоторые издательства не дают на титульной странице места издания книги, что обычно бывает в тех случаях, когда издательская деятельность протекает как в Москве, так и в Ленинграде.