Русский роман - [32]

«Нет, — сказал он мне, когда я спросил, так ли это было. — Я просто смотрел на слова, на бумагу и думал: „Хулиганы. Хулиганы. Хулиганы“. Так я думал. „Хулиганы“. Снова и снова».

Он сидел в кресле, представляя себе, как отцовский пояс опускается на его тело. «У меня в руках была авторучка, которую я чинил, и ее сломанный насос капал чернилами на мои брюки». Но Левин даже не заметил этого. Он закрыл магазин, отправил письмо родителям в Россию и сел в хайфский поезд. На нашей станции его увидел Рылов, который направлялся в деревню в телеге, нагруженной мешками с цементом, в которых были спрятаны разобранные на части охотничьи ружья.

— Я тебя откуда-то знаю, — подозрительно сказал Рылов.

— Я шурин Миркина, — сказал Левин.

— Залазь.

«Как это случилось?» — спросил Левин. Он сидел возле Рылова, ощущая своим испуганным телом прикосновение могучего жилистого бедра и металлической выпуклости. Но Рылов сказал лишь: «Она болела». Его грубые мощные руки, низкий мускулистый лоб, за которым плелись планы создания военизированных еврейских поселений за Иорданом, и непонятные разговоры с двумя лошадьми, тащившими телегу, напомнили Левину первые дни пребывания в Стране. Рылову понадобился целый час молчаливых тяжелых раздумий, чтобы приоткрыть еще одну тайну. «Она была не в порядке, — сообщил он Левину. — Транжирила боеприпасы. За последний месяц дважды выбегала во двор и стреляла по пролетавшим птицам».

Ненависть Левина к Циркину, Миркину и Либерзону и его давний страх перед ними сменились жалостью, когда он увидел дедушку, который нес Эфраима на левой и Эстер на правой руке, и маленького Авраама, ухватившегося за ногу отца. Левин обнял шурина и безудержно зарыдал, оплакивая свою маленькую умершую сестричку и собственную бесцельную жизнь. В деревне помнили его по празднику обрезания Авраама, и Хаим Маргулис погладил его по спине.

«В моем улье новая царица, — шепнул он. — Ее зовут Рива».

Левин не ответил.

«Приходи ко мне после похорон, отведаешь цветочной пыльцы, — сказал Маргулис. — Это сладкая мука весны. Она подкрепляет силы».

Но после похорон Левин подошел к дедушке.

«Яков, — сказал он, осмелев. — Я останусь с тобой на шив’у»[65].

Он остался, убирал, варил, купал Авраама и менял пеленки Эфраиму и Эстер. Выпалывая вьюнки, которые расползлись по Фейгиной овощной грядке, он впервые со времени прибытия в Страну почувствовал, что приносит пользу и что солнце больше не сжигает его заживо. Черная земля Долины въелась в его руки, и запах резеды и дикого укропа, которые он выдирал из помидорных рядков, наполнял его счастьем. Фаня Либерзон, которая тоже помогала деду, смотрела на него с уважением.

«Это особенный человек, — говорила она мужу. — Я знаю, вы его терпеть не могли, ты и твои друзья, но это человек необыкновенный».

По окончании траурной недели Левин вернулся в свой магазин, но не к своим клиентам. «Я сидел, и думал, и решал свою жизнь». Снова приехав в деревню на шлошим[66], он попросил Комитет принять его в качестве наемного работника. Он знал счетоводство, имел опыт торговли, и деревенские с радостью удовлетворили его просьбу.

Левин продал свою долю в магазине, получил времянку и участок земли в деревне и начал работать в нашем кооперативе, продолжая помогать дедушке.

«Как только у него выпадала свободная минута, он шел к Миркину, купал детей, готовил им ужин, приносил маленькие гостинцы».

Он пытался заняться крестьянским трудом и тут впервые столкнулся с Зайцером. Они не понравились друг другу с первой же минуты. Зайцер не оказывал Левину активного сопротивления, но решительно не хотел помогать ему в работе «и вообще смотрел сквозь меня, будто я воздух».

Левин был слабого здоровья и, когда попытался тем же летом поработать на молотьбе, наглотался там половы и долгие годы после этого постоянно кашлял. Поэтому его использовали только на дворовых работах. «Они поручали ему женские дела», — сказал мой двоюродный брат Иоси, когда мы разговорились с ним о нашей семье. Левин задавал корм курам, собирал яйца, вытряхивал и складывал пустые мешки из-под фуража и отмывал молочные бидоны. Он варил необыкновенное варенье из дедушкиных фруктов и постепенно завоевал его расположение. Его чутье, которое за годы страха и пережитых невзгод обострилось, как у кролика, подсказывало ему, что отношение дедушки к былым друзьям изменилось, и он радовался всякий раз, когда видел, что Миркин предпочитает спокойное общество своего шурина сведению прежних счетов, к которому его побуждало присутствие Циркина-Мандолины и Элиезера Либерзона.

«Твой дедушка мучился раскаянием после смерти жены и поэтому оценил доброту и деликатность шурина и начал симпатизировать ему. Тогда уже все было не так, как в те прежние, первые дни. Мы уже осели на землю, каждый имел свой участок, мы поняли, что такое дом, что такое семья, меньше танцевали, меньше пели, меньше ненавидели».

Зимние вечера муж и брат коротали за шашками. Зайцер стоял за дедушкой и подсказывал ему на ухо ходы. «Но он зря старался, — рассказывал дедушка. — Я все равно всегда проигрывал. И это очень помогало Левину чувствовать себя дома».