Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [79]
В свою очередь, Блудова, меньше Аксаковой связанная с панславистской прессой, но располагавшая целой сетью контактов в официальном Петербурге, старалась воздействовать непосредственно на двигатель «машины». В начале октября 1876 года, именно тогда, когда напор на власти со стороны общественного мнения заметно усилился, она обратилась к самому Александру II с письмом, в котором делилась впечатлениями от недавней службы в ее приходской церкви. По ее описанию, в храме люди самых разных званий соединились в молитвенном порыве сочувствия к славянам: «Сам Бог послал такое дело святое и бескорыстное христианское, в котором вдруг все ряды сомкнулись, все устремились к добру ‹…› и все обратились с одинаковою любовью и преданностью к Вам, как к любимому Царю и предводителю в Божьем деле»[567]. Все это письмо – подтверждение правоты мемуариста, представившего Блудову проповедницей «православия», от которого «отзывалось порохом»[568].
Под влиянием ряда факторов, включая работу «винтиков» вроде Аксаковой и Блудовой, Александр II к концу октября 1876 года отступил от прежней осторожной линии в политике по «Восточному кризису». По пути из Ливадии в Петербург он произнес в Москве короткую речь, которая сдержанно, но ясно выражала готовность к войне. Бурная реакция на нее и завлекла Толстого в Москву – «узнавать про войну» – спустя всего неделю после проезда царя. У многих речь вызвала неподдельный восторг, который, впрочем, быстро оказенивался, смыкаясь с канонической лоялистской риторикой. Хотел того Александр или нет, его слова дали отмашку формовщикам и направителям общественного мнения. Градус страстей по славянам, угнетенным зверствующими турками, стал стремительно возрастать.
Толстой проникся антипатией к «славянскому делу», не дожидаясь этого апофеоза. Еще за три месяца до упомянутой поездки в Москву, в июле, – тогда-то работа над романом совсем не спорилась – он писал из Ясной Поляны Фету: «Меня задушили толки о герцеговинцах и сербах, особенно оживленные и определенные, потому что никто ничего не понимает, и нельзя ничего понимать». Сообщая тому же адресату спустя два месяца о своем возвращении из летней побывки в заволжской степи, он добавлял: «[О]тдохнул от всей этой сербской бессмыслицы; но теперь опять только и слышу и не могу даже сказать, что ничего не понимаю – понимаю, что все это слабо и глупо»[569]. Он не мог согласиться даже с теми современниками, кто, приветствуя в панславистском подъеме опыт общественной самоорганизации или манифестацию национального единства, сожалел об эксцессах такой разновидности патриотизма. Оправдание войны – да еще радостно предвкушаемой – доводами от христианства уже тогда было неприемлемо для Толстого. Сверх того, его негодование на тех, кто распространяет «оживленные и определенные» толки и (как писал он уже по возвращении из Москвы) «которым все это ясно», отразило в себе его более общий взгляд на превознесение исторической миссии России в славянском мире как ложное упрощение, подмену труда самопонимания горячкой самовосхваления. Панславизм противопоставлял свое «святое» дело безбожию турок; Толстой побивал это манихейство собственной – по-своему догматичной – дихотомией подлинности и фальши. В написанных тогда же и несколько позднее пародийных сценах с Карениным и Лидией Ивановной аналогом ложной ясности и простоты веры в спасение славян выступали восторженные заверения «Бремя Его легко» или «Это гораздо проще и легче» (429/5:22; 616/7:21) в оживленных толках о религии и спасении души.
В ноябре 1876 года, дорабатывая финал Части 5‐й, Толстой еще не был готов инкорпорировать открытую полемику с панславизмом в завершаемый роман. (Части 6-я, 7-я и 8-я выйдут в течение ближайших восьми месяцев.) Саркастическое изображение религиозного фарисейства, именно тогда заостренное до гротеска, выполняло также и функцию иносказания; можно предположить, что, не зазвучи в 1876 году в полный голос проповедь панславизма, пресловутый фарисейский аспект образа Каренина был бы менее выпяченным. Иными словами, «славянский вопрос», прежде чем самому попасть крупным планом в кадр повествования, спровоцировал извне важную новеллу в содержании уже основательно обдуманного, но еще пишущегося романа.
Метонимическая взаимосвязь между темами ложной веры и панславизма угадывается и из прямого сравнения уже отмеченного выше важного нюанса в письме Фету от 12 ноября 1876 года с развитием образа графини Лидии Ивановны. Фигурирующая в письме А. Ф. Аксакова воплощала для Толстого не только фальшь и нездоровый идеализм, но и противоестественный – как ему виделось – союз женщины, живущей только умом, с мужчиной. Еще в 1865 году, узнав о ее грядущем браке с И. С. Аксаковым, Толстой разразился сатирической тирадой в письме ко все той же графине Александре Андреевне:
