Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [69]

Как пишет Роберт Луджи, «„Холодный дом“ пронизан страхом перед возможным падением баррикад или ворот, страхом того ‹…› что неназванное ‹…› сможет проникнуть в сферу названного и признанного»[492]. Таково место низменного, переполняющего роман в виде уличной грязи, оборванцев, бедняков, прелюбодеек и их привидений. Как пишет, опираясь на Кристеву, Элизабет Гросс, «отвержение составляет оборотную сторону символического», чья задача состоит в том, чтобы «отбросить, замаскировать и подавить» симптомы «неизбежных отношений субъекта со смертью, животным началом и материальностью»[493]. Постоянное возвращение низменного в «Холодном доме» указывает на своего рода неприятие телесной жизни и на господство символического порядка с его эдипальными истоками. Лакан определяет этот комплекс как отцовскую метафору (nom du père, представляющее собой одновременно non du père, исходный дисциплинарный акт, отлучающий ребенка от водяных объятий матери), в которой мы «должны узнать опору символической функции, исконно отождествляющей его [отца] особу с фигурой закона»[494]. Напротив, в «Братьях Карамазовых» отец, приветствующий грязь и крыс, воплощает известного рода позволение анальности, а также разрушение или разоблачение символического, производящего низменное самим актом отвержения.

Эта среда, таким образом, не различает между внешним и внутренним, частным и общественным, нормой и отклонением. Так, Лизавета Смердящая «входила в незнакомые дома, и никто не выгонял ее, напротив всяк-то приласкает и грошик даст. Дадут ей грошик, она возьмет и тотчас снесет и опустит в которую-нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадут ей на базаре бублик или калачик, непременно пойдет и первому встречному ребеночку отдаст бублик или калачик, а то так остановит какую-нибудь нашу самую богатую барыню и той отдаст; и барыни принимали даже с радостью» (14: 89–90). Здесь, как мы видим, отвержение невозможно. В Лизавете воплощается парадоксальная – и немыслимая у Диккенса – экономика свободного существования, в которой нищие могут быть дарителями, а богачи принимают подаяние[495]. В этом смысле антикапиталистическая тенденция «Братьев Карамазовых» (соответствующая тенденции анти-эдипальной) укоренена в приятии материального, в котором можно увидеть отличительное свойство русского православия: любовь к плоти связана здесь с переживанием смертности, а не вытекающей из первородного греха сексуальной вины, а воздаяние уступает место воскресению. Это не значит, что христианская этика помощи бедным отсутствует в романе Диккенса, но там бедняки и переносимые ими инфекции оборачиваются продуктом собственной отверженности. Зараза, передающаяся от уличного метельщика Джо к Чарли и от него к Эстер, порождена необходимостью подметать улицы. В этом смысле подхваченная Эстер болезнь следует из ее гигиенической дисциплины и добровольного карантина – а выстроенное ею после выздоровления буржуазное домохозяйство свидетельствует не об излечении, но о воспроизводстве экономического неравенства, порождающего болезнь, которая затем преодолевает имущественные барьеры.

В «Братьях Карамазовых» ошибка судебного расследования, считающего три тысячи Дмитрия важнейшим доказательством его вины, обозначает ненадежность эмпирицистского взгляда на жизнь и экономическое поведение. Сыщики не могут представить, что для Дмитрия купюры не взаимозаменяемы, что он видит в них материальные объекты, подлежащие сохранению и преображению, но не беспрерывной передаче. Признав Дмитрия отцеубийцей, сыщики (как агенты Эдипа и капитализма одновременно) тем самым вменяют ему экономическую рациональность. Их обманывают и другие, лишь по видимости внятные улики – в первую очередь, исчезновение амулета, где Дмитрий хранил деньги. Сыщики настаивают, что он должен был оставить следы, но – в отличие от последовательно эмпирического мира «Холодного дома», где успех полицейского розыска коренится в законе сохранения материи, – в «Братьях Карамазовых» возможности воскресения отвечает возможность полного и бесследного исчезновения.

Бессилие судебного аппарата в «Братьях Карамазовых» отзывается на Великие реформы Александра II, которые должны были преобразовать правовой и экономический уклад России в соответствии с западными образцами[496]. Заимствованные с Запада порядки плохо приживаются на русской почве, однако в сыске служат русские люди. Их слепота связана не только с дурным приложением чужеродной полицейской эпистемологии, но и с исконно русским (именно так оно подано в романе) обыкновением ставить личные связи выше институциональных. Сыщики и присяжные оказываются знакомцами Дмитрия. Об исправнике – начальнике уездной полиции – мы прежде всего узнаем, что он «жил семейно» и «заслужил всеобщее сочувствие» тем, что «гости у него не переводились». «Реформы современного царствования» – то есть новые законоположения – он «понимал ‹…› с некоторыми, иногда весьма заметными, ошибками». В ночь убийства судебные чины собрались у него дома и оттуда отправились, пьяные, на поиски преступника (14: 406–407). Взаимопроникновение юридической и домашней сферы в «Братьях Карамазовых» представляет собой, таким образом, точную инверсию их соотношения в «Холодном доме»: «необразованный и даже беспечный» исправник не может всерьез претендовать на роль (большого) Другого ни в семейном, ни в служебном качестве. Это несоответствие воспроизводится потом во всех описанных в романе областях правового аппарата: в суде, где сводят личные счеты прокурор с адвокатом; под стражей в больнице, где растроганный добротой Алеши смотритель дозволяет ему неурочные посещения брата; и, наконец, в позиции повествователя. В отличие от рассказчика у Диккенса, претендующего на невозможное всеведение полицейского розыска, повествователь «Братьев Карамазовых» часто признается в неведении и безыскусности и сохраняет таким образом возможность тайны. Отношения инверсии можно увидеть и в ситуациях рассказа от первого лица у Диккенса и Достоевского: дневник Эстер читается как протокол допроса, а показания Карамазовых в суде напоминают исповедь.