Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [52]
Появление Мирзы Казем-Бека в Казанском университете в 1826 г. было результатом счастливого совпадения обстоятельств, а не удачного планирования университетской политики. В то время высшее образование в России находилось еще в начальной стадии развития, адекватно подготовленных профессоров не хватало. И когда в академическом мире подул ветер национализма, стало гораздо сложнее нанимать преподавательский состав из уважаемых германских университетов. Николай I отреагировал на дефицит преподавателей высшей школы учреждением «профессорского института» при Дерптском университете в Ливонии (ныне Тарту, Эстония). Близость этого университета к Германии делало его естественным местом для подобного предприятия. По плану Николая наиболее многообещающие выпускники российских вузов должны были отправляться в этот институт, получать докторскую степень, затем проводить несколько лет в Париже или Берлине, занимаясь постдокторскими исследованиями и знакомясь более подробно с самыми передовыми достижениями науки в своих областях480.
Такой подход выглядел разумно в уже хорошо освоенных сферах, таких как медицина или античность. Однако, когда в 1827 г. попечитель Казанского учебного округа Михаил Мусин-Пушкин решил добавить в растущий востоковедческий учебный план монгольский язык, ему пришлось начинать с чистого листа. Языки великих цивилизаций Востока – Китая, Индии, Персии – уже преподавались в европейских университетах на протяжении достаточно длительного периода времени, но ни одной кафедры монгольского там не существовало. Даже в России, которая непосредственно граничила с этим азиатским государством, монгольский язык оставался практически неосвоенной дисциплиной. Начиная с XVIII в. в Иркутске спорадически организовывались курсы для миссионеров и переводчиков, но первый специалист на полной ставке был назначен Академией наук только в 1829 г.481
Открывая кафедру монгольского языка, Мусин-Пушкин руководствовался исключительно прагматическими соображениями. Как и в случае с татарским, этот язык был родственным языкам крупных национальных меньшинств, обитавших на территории империи, языку калмыков, живших в низовьях Волги, и бурятов, поселившихся вокруг озера Байкал. Помимо помощи чиновникам в общении с этими подданными императора, новый предмет должен был оказаться полезным таможенным чиновникам и дипломатам, работающим на восточной границе России. Но если верить первому преподавателю монгольского, у администрации университета были и академические причины для введения монгольского языка в программу, если учитывать существующую на этом языке «обширную литературу, могущую способствовать раскрытию чрезвычайно любопытных и разнообразных сведений о древней Индии и среднеазиатских народов»482.
Министр просвещения граф Уваров с энтузиазмом одобрил запрос Мусина-Пушкина и начал поиски подходящей кандидатуры. Нельзя сказать, что выбор был очень богатым. В России существовало всего двое известных ученых, знавших этот язык, – отец Иакинф (бывший глава Русской духовной миссии в Пекине) и Исаак Шмидт. Последний являлся сыном амстердамского купца, бежавшего в Россию от французской оккупации Нидерландов в 1795 г. Интерес к монгольскому языку пробудился у Исаака на рубеже XVIII–XIX вв. во время трехлетней работы в торговой компании среди поволжских калмыков. Поселившись впоследствии в столице, он включился в деятельность Санкт-Петербургского библейского общества, переводил литургические тексты на монгольский и калмыцкий языки, которые являются близко родственными. К 1819 г. он полностью забросил купеческое дело своего отца и полностью посвятил себя науке.
Несмотря на то что через десять лет его избрали действительным членом Академии наук, в пантеоне царских востоковедов Исаак Шмидт не занял достойного места. Его достижения, в первую очередь несколько важных первопроходческих работ в сфере монгольской и тибетской филологии, были отмечены, но вспыльчивый голландец с большим трудом принимал критику, и его гораздо лучше запомнили по его стычкам с более известными русскими коллегами483.
Ведущий специалист по восточной словесности Казанского университета Франц Эрдман предложил университету воспитать своего профессора монгольского языка, взяв способного филолога в Германии и отправив его в Санкт-Петербург, учить монгольский у Исаака Шмидта. Дав принципиальное согласие на это предложение, Мусин-Пушкин и Лобачевский одновременно разработали альтернативу, в большей мере соответствующую патриотическим настроениям той поры. Зачем обращать взор за границу, если в Казани, по их мнению, есть свои прекрасные молодые специалисты? И не будет ли более разумным заполучить носителя языка среди собственных бурят-монгольских подданных империи, чем воспитывать европейского ученого в пропитанной западническим духом столице?484
Выбор пал на лучшего ученика Эрдмана Осипа Михайловича Ковалевского. Будущий главный специалист Казанского университета по монгольской словесности Юзеф Ковалевский родился в 1800 г. и, подобно своему будущему коллеге Казем-Беку, являлся нерусским подданным царской короны. Предки Осипа Михайловича происходили из мелкого польского дворянства из-под Гродно (территория современной Беларуси), его отец служил священником в униатской церкви – ветви православия, сохранившей лояльность Риму. Молодой Юзеф рано проявил склонность и сильный интерес к классическим языкам, что привело его к продолжению обучения в университете Вильно (ныне Вильнюс, Литва).
Книга канадского историка Дэвида Схиммельпеннинка ван дер Ойе описывает вклад имперского воображения в политику дальневосточной экспансии России в первое десятилетие правления Николая II. Опираясь на массив разнородных источников — травелоги, дневники, мемуаристику, дипломатическую корреспонденцию, — автор показывает, как символическая география, геополитические представления и культурные мифы о Китае, Японии, Корее влияли на принятие конкретных решений, усиливавших присутствие России на Тихоокеанском побережье.
Статья посвящена инструментарию средневекового книгописца и его символико-аллегорической интерпретации в контексте священных текстов и памятников материальной культуры. В работе перечисляется основной инструментарий средневекового каллиграфа и миниатюриста, рассматриваются его исторические, технические и символические характеристики, приводятся оригинальные рецепты очинки пера, а также приготовления чернил и красок из средневековых технологических сборников и трактатов. Восточнохристианская традиция предстает как целостное явление, чьи элементы соотносятся друг с другом посредством множества неразрывных связей и всецело обусловлены вероучением.
Питер Беллвуд, известный австралийский археолог, специалист по древней истории Тихоокеанского региона, рассматривает вопросы археологии, истории, материальной культуры народов Юго-Восточной Азии и Океании. Особое внимание в книге уделяется истории заселения и освоения человеком островов Океании. Монография имеет междисциплинарный характер. В своем исследовании автор опирается на новейшие данные археологии, антропологии, этнографии, лингвистики. Peter Bellwood. Man’s conquest of the Pacific.
Король, королевы, фаворитка. Именно в виде такого магического треугольника рассматривает всю элитную историю Франции XV–XVIII веков ученый-историк, выпускник Сорбонны Ги Шоссинан-Ногаре. Перед нами проходят чередой королевы – блистательные, сильные и умные (Луиза Савойская, Анна Бретонская или Анна Австрийская), изощренные в интригах (Екатерина и Мария Медичи или Мария Стюарт), а также слабые и безликие (Шарлотта Савойская, Клод Французская или Мария Лещинская). Каждая из них показана автором ярко и неповторимо.
Эта книга — рассказ о двух городах, Лондоне и Париже, о культурах двух стран на примерах из жизни их столиц. Интригующее повествование Конлина погружает нас в историю городов, отраженных друг в друге словно в причудливом зеркале. Автор анализирует шесть составляющих городской жизни начала XIX века: улицу, квартиру, ресторан, кладбище, мир развлечений и мир преступности.Париж и Лондон всегда были любовниками-соперниками, но максимальный накал страстей пришелся на период 1750–1914 гг., когда каждый из них претендовал на звание столицы мира.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
В книге исследуются дорожные обычаи и обряды, поверья и обереги, связанные с мифологическими представлениями русских и других народов России, особенности перемещений по дорогам России XVIII – начала XX в. Привлекаются малоизвестные этнографические, фольклорные, исторические, литературно-публицистические и мемуарные источники, которые рассмотрены в историко-бытовом и культурно-антропологическом аспектах.Книга адресована специалистам и студентам гуманитарных факультетов высших учебных заведений и всем, кто интересуется историей повседневности и традиционной культурой народов России.