Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [109]
Евразийство находит своих приверженцев как среди сторонников, так и среди противников существующего режима, включая коммунистов и других деятелей, мечтающих о восстановлении былой советской мощи. Как отметил Джон Данлоп, американский ученый, долгое время исследовавший русский национализм, «воскрешение некогда маргинального эмигрантского идеологического течения в 1990-е годы не должно, при минимальном размышлении, вызывать удивления. После того как марксизм-ленинизм был развенчан в качестве того “клея”, который скреплял воедино Советский Союз, радетели империи были вынуждены искать ему замену»965.
Одним из самых известных сторонников идей евразийства является патриотичный кинорежиссер Никита Михалков. Еще в декабре 1991 г. в одном из интервью он резко выступал против «иллюзии европейской модели нашего государства, [которая] становится сегодня государственной доктриной». Далее он заявлял: «Мы не задворки Европы, мы – ворота в Азию»966. Снятый в 1991 г. фильм «Урга – территория любви» служит ясным выражением идей евразийства. В нем показана дружба русского водителя-дальнобойщика и монгольского кочевника, познакомившихся в степи. Заполоняющий все капиталистический материализм современного мира (в облике американизированного китайского города) показан как нечистый и чуждый.
На правом фланге российской идеологии самыми известными неоевразийцами являются Александр Проханов и Александр Дугин, редакторы газеты «Завтра» и журнала «Элементы» соответственно. Более любопытно, что евразийство было тепло встречено постсоветскими коммунистами. С одобрением отзывался об этом течении лидер КПРФ Г. Зюганов: «С самого начала евразийство было творческим ответом русского национального сознания на Октябрьскую революцию»967. В смутной политической обстановке постсоветской эпохи реабилитация нынешними московскими коммунистами эмигрантского интеллектуального течения 1920-х гг. имеет глубокий внутренний смысл. Российский политолог Андрей Новиков отметил: «Сочинения Льва Гумилева… изучаются сегодня так же, как раньше изучали разве что «Капитал» Карла Маркса. Марксистский исторический детерминизм заменен на другой детерминизм – национально-геополитический»968.
В 1997 г. Зюганов опубликовал свое главное программное изложение евразийских идей – книгу «География победы». Написанный в стиле учебника по геополитике трактат предсказуемо направлен против претензий Америки на первенство в международных делах. Вслед за Леонтьевым, князем Ухтомским и другими Зюганов призывает соотечественников отречься от Запада в пользу своей ориенталистской природы. «Россия в значительной степени принадлежит Востоку», – заявляет он. Также он находит много поводов для восхищения конфуцианскими ценностями. Вторя древним лозунгам царской пропаганды, он утверждает, что Россия на протяжении большей части своей истории более мирно жила со своими азиатскими соседями, чем с европейскими. В редкой ссылке на опыт предыдущих лидеров своей партии он добавляет: «В советское время традиция “поворота к Востоку” не только не прервалась, но получила новые импульсы развития. Именно среди народов Востока советская Россия находила союзников для противостояния нажиму и шантажу Запада». Сегодня Зюганов полагает, что россияне должны укреплять свои связи с Азией, потому что «Россию и Китай неумолимо сводит вместе единая историческая судьба»969.
Не существует простого ответа на вопрос Достоевского, чем является Азия для России. Русские, гораздо лучше знакомые с этой частью света, чем любые другие европейцы, всегда видели в Востоке множество оттенков. Враг или друг, опасность или судьба, «другой» или «я», либо, как сформулировал Владимир Соловьев, «Ксеркс или Христос»970 – восприятие Азии всегда выходило за рамки этих характеристик. Как и в случае с Западом, восприятие Востока всегда служило источником мечтаний и кошмаров, но более тесное общение с восточным населением породило уникальный симбиоз фантазии и реальности.
В заключение скажем о том, что российские востоковеды не сводили предмет своих исследований к одному шаблону – изучению «другого» в терминах Э. Саида. Взгляды их различались, но в целом в академических кругах не преобладали ни страх, ни презрение. Одни профессора были твердо убеждены в своем культурном превосходстве и смотрели на Восток снисходительно. Другие симпатизировали азиатским амбициям властей. Но большинство уважали изучаемые народы и даже находили их привлекательными. Тот факт, что они являлись государственными чиновниками, не имел большого значения. Именно в России, как ни в какой другой стране, академическое изучение Азии было тесно связано с государственными интересами. Языки преподавались в университетах для подготовки чиновников, которым предстояло помочь государству управлять имеющимися восточными территориями и осваивать новые. Но, как и в любой другой стране, их внутренняя мотивация не обязательно ограничивалась государственными соображениями. Это отношение хорошо описано в книге Жан-Жака Варденбурга, посвященной европейскому восприятию ислама: «Понимание – это больше, чем знание; более того, это нечто иное… Когда [понимание] включает другого, иноземца, претензии на знание могут быть оправданы только если ученый демонстрирует определенное уважение к этому другому. Возможно, дело в том, что он признает за ним человека. Понимание чего-либо предполагает наличие свободного разума, разума, способного адаптироваться к изучаемому вопросу»
