Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции - [108]

Одним из наиболее последовательных сторонников азианизма являлся князь Эспер Ухтомский, газетный издатель и поэт. Близкий к императору князь сопровождал Николая, находившегося еще в статусе наследника, в его большой восточной поездке 1890– 1891 гг. Ухтомский оказывал большое влияние на Николая в первые годы его правления. И на страницах своей ежедневной газеты «Санкт-Петербургские ведомости» он без устали защищал идеи азианизма952.

Князь в еще большей мере, чем Леонтьев, был убежден в родстве России и Азии: «Запад… лишь тускло отражается на нашей жизненной поверхности, все под нею и в недрах народного быта проникнуто и дымит глубоко восточным умозрениями и верованиями»953. Ухтомский объясняет, что, подобно азиатам, русские больше полагаются на веру, чем на разум: «Для нас… [как] и для Азии, основу жизни составляет вера»954.

Идеи азианизма потеряли влияние на петербургских политиков после поражения от Японии. Сторонники скифства во главе с Ивановым-Разумником и поэтами Серебряного века также чувствовавшие сильную привязанность к Востоку, погибли в условиях жесткого большевистского контроля над литературой уже в начале 1920-х гг. В эмиграции многие из этих идеологических течений были возрождены «евразийцами», но с одним принципиальным отличием. Евразийцы не столько подчеркивали восточную природу России, сколько говорили, что ни Азия, ни Европа не властны над ней, а ее государственность – это их сочетание. И все-таки многие принципы евразийцев – отрицание материализма, приверженность самодержавию, подчеркнутая духовность – очевидным образом предполагали отрицание влияния Запада955.

Базировавшиеся в Праге евразийцы как течение появились на свет в 1921 г. после публикации сборника статей «Исход к Востоку»956. Среди его авторов были лингвист князь Николай Трубецкой, географ Петр Савицкий, музыкальный критик Петр Сувчинский, богослов Георгий Флоровский. Год спустя к ним присоединился молодой многообещающий историк Георгий Вернадский, получивший место университетского преподавателя в чешской столице. У Вернадского были достойные академические корни. Его отец являлся ведущим профессором в сфере минералогии, а сам Георгий Вернадский имел отношение к двум ведущим российским историческим факультетам – в Московском и Петербургском университетах, а также учился в Берлине и Фрайбурге. После пяти лет в Праге Вернадский покинул Европу, в 1927 г. переехал в Америку, чтобы занять только что основанную кафедру русской истории в Йельском университете.

Свои главные полемические евразийские работы «Начертание русской истории» и «Предварительная история Евразии» он написал еще в начале своей карьеры957. Центром его внимания являлась великая евразийская степь, обширная равнина, протянувшаяся от Монголии до Украины. Как он объяснял в своих книгах, благодаря плоскому ландшафту степь постоянно оказывалась местом встречи европейских и азиатских народов. Кочевники из центральной Азии – скифы, гунны, монголы – периодически отправлялись на Запад, где вступали в браки с оседлыми восточными славянами. В более поздней работе он писал так: «Каждое из этих вторжений принесло новые культурные образцы, и каждое – после окончания спустя годы или столетия – оставляло своей неизгладимый отпечаток на той земле, которой предстояло стать Россией»958.

Завоевания московских князей и царей завершили то, что Вернадский называл «тысячелетним историческим симбиозом» славян и степных кочевников. По мнению евразийцев, русские, финны, турки, монголы и все остальные народы, приходившие из центральноазиатских степей, смешались в «суперэтнос» – народ, который евразийцы называли «туранцы». Туранский суперэтнос евразийцев обладал несколькими общими характеристиками, включая родственные группы крови и языка, но главной было осознание необходимости сильного самодержавного правления. Все самые успешные правители Евразии, от скифских вождей до династии Романовых, правили твердой рукой. По словам Вернадского, «организация евразийского государства – в соответствии с пространственными его размерами – тесно связана с военной организацией»959. И помимо инстинктивного стремления к сильной власти, евразийские народы объединяет глубокая духовность960.

Позднее, уже в Нью-Хейвене, Вернадский стал придерживаться более умеренной версии евразийского учения. Он продолжал подчеркивать значимость степи в истории России, но биограф Чарльз Гальперин отмечает, что «иммиграция в Соединенные Штаты… очистила [его] евразийство от авторитарных, шовинистических, коллективистских и элитистских аспектов»961. Однако современных россиян гораздо больше привлекает не умеренная версия Георгия Вернадского эпохи Лиги Плюща, а его молодой задор Праги 1920-х гг.

Но даже на пике своей популярности евразийство привлекало лишь небольшую группу последователей в среде эмигрантов. Наиболее выдающиеся российские интеллектуалы, уехавшие за границу, в частности либеральный историк Павел Милюков, резко возражали против антизападнического пафоса этого течения962. Однако после падения коммунистического режима эта идеология пережила эпоху ренессанса. Ее возрождение в 1990-е гг. тесно связано с глубоким разочарованием в западном мире многих жителей России. Канадский писатель и государственный деятель Майкл Игнатьефф отметил, что в отместку снова вспыхнули споры о том, является ли Россия европейским государством: «Со времен Пушкина русские интеллектуалы с жаром спорили, является ли Россия частью европейской цивилизации. Славянофилы против западников, Достоевский против Толстого – аргументация доходила до самых основ самоидентификации. С одной стороны, рыночная экономика, парламентская демократия и права человека служили единственной надеждой для России вырваться из азиатской отсталости и безумия славянского национализма; с другой, – европейский капитализм символизировал бездуховность, показушность, бессердечный индивидуализм, от которого русской душе хотелось бежать, как от самого дьявола»