Русский народ в битве цивилизаций - [41]

По тогдашним временам поразительно было молчание Сталина в течение 10 дней после начала войны. Надо представить себе жизнь тех лет, когда каждое важное действие или исходило от Сталина, или скреплялось его решением (по крайней мере, так внушалось, и многие этому верили). Все время говорилось о готовности к войне, о ней пели песни — и вот она началась. В сводках назывались все новые города, все дальше в глубь страны. Появилось «Минское направление» — все понимали это так, что немцами уже взят Минск. А Сталин все молчит — это было загадочным.

И речь Сталина 3 июля производит нецельное, иногда совсем странное впечатление. Например, он пугал слушателей тем, что «враг <…> ставит своей целью восстановление царизма», — а для большинства народа такая угроза была весьма абстрактной (молодые знали только по слухам, а для старших «до войны» означало время, о котором вспоминали со вздохом, как сейчас — «до перестройки»). В речи Сталин называет «великого Ленина», предлагает «сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина», хотя каждый, кто учился в школе, знал, что в предшествующую войну с немцами Ленин (и вся партия) был за поражение «своего» отечества.

Хрущев, с его явно прорывающейся ненавистью к Сталину, рисует его в первые дни войны перепуганным, растерявшимся. Жуков говорит, что Сталин был растерян лишь в первый день войны, а вообще был «не трусливого десятка». Мне кажется, что личное поведение одного человека, хотя бы и обладающего абсолютной властью, не столь существенно для такого события, как начавшаяся война. Гораздо важнее то, что весь правящий слой оказался в ситуации, которая не вмещалась в их идеологию (а идеология-то и была фундаментом всей их деятельности). Им всем — и Сталину в первую очередь — приходилось приспосабливаться к новой ситуации, причем приспосабливаться очень быстро, когда существование страны, а тем самым и их власть не раз висели на волоске.

В войне так причудливо все сплелось, что победа стала условием выживания и России, и русского народа, и коммунистической партии и, в каком-то смысле, самого Сталина. В этой точке их фундаментальные интересы совпали.

В войне более приемлемыми, более обоснованными оказались многие черты того стиля жизни, который был создан в 1930-е годы, да и личности самого Сталина. Это и всегда были методы «военного типа»: мобилизации, штурма и т. д. Теперь они (хотя бы отчасти) оказались оправданными логикой войны, когда вопрос шел о существовании страны. Нашли применение типичные черты сложившегося режима и стиля сталинского руководства: военно-диктаторского. Ведь в любой стране во время войны увеличивается вес подобных мер — хотя и не до такой степени, как это было у нас.

На время войны Сталин даже переступил через себя: он терпел рядом с собой ярких, талантливых людей, молчаливо признавая их превосходство в их сфере деятельности. Например, Жукова, да и целую группу полководцев, доказавших свое военное мастерство. Это видно, например, по мемуарам маршала Жукова. Так, до войны Сталин не информировал его (начальника Генерального штаба!) о поступающих разведывательных данных. На просьбу о получении этой информации Сталин ответил Жукову: «То, что вам следует знать, вам будет сообщено». А уже во время войны Сталин обращался к Жукову и его заместителю Ватутину совсем по-другому, например: «Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке?» — и потом тотчас же утверждал их предложения. В экономике такое же положение занимал, видимо, талантливейший организатор-экономист Н. А. Вознесенский. (После войны Сталин услал Жукова в дальний военный округ, а Вознесенского расстрелял.)

Война потребовала громадных жертв. Они были вызваны несколькими причинами. Во-первых, к началу войны германская армия имела уже большой опыт боев (правда, только с несравненно слабейшим противником). Поэтому остановить немцев можно было, только идя на большие жертвы, чем те, на которые они были способны. Во-вторых, особое отношение немецких властей к жителям нашей страны как к существам низшего сорта — «унтерменшам» — было причиной колоссальной смертности в лагерях военнопленных и среди населения оккупированной территории. И наконец, потому, что воевали, конечно, так же, как действовали до того: не жалея людей. Жуков рассказывает, что Сталин обрывал военных, указывавших на то, что иногда людьми жертвуют без всякой пользы: «Нечего хныкать, на то и война». Да как иначе и могла руководить войной партия, недавно подавившая Крестьянскую войну, совершившая коллективизацию и раскулачивание, сама только что прошедшая чистки и репрессии?

И все же упреки в слишком больших потерях кажутся мне наименее обоснованными из всех, которые можно сделать тогдашнему руководству (или лично Сталину). Очень трудно определить границу «разумных» жертв. Вот французы попробовали другой крайний путь: они настолько боялись потерь, что практически не воевали и войну проиграли без единого сражения. А главное, за жалобами на «чрезмерные потери» чувствуется некоторый подтекст. Для военного историка критический разбор какой-то операции имеет один смысл, для публициста — другой. Какой? Это часто явно высказывается: «просто завалили трупами», «никакой победы не было». То есть это попытка