Русский народ в битве цивилизаций - [39]

Если отказаться от моральных оценок, а попытаться оценить использование фактора страха (террор) лишь с точки зрения эффективности управления обществом, то можно указать и «отрицательные», и «положительные» стороны такой системы. Недаром страх (наказание) всегда связывается с законом и с воинской дисциплиной. «Положительной» стороной является упрощение управления обществом. Чтобы добиться какой-то цели, часто нет необходимости учитывать сложный баланс интересов различных его слоев, достаточно отдавать определенные приказы. Это, пользуясь терминологией Кондратьева, полная победа телеологического принципа планирования над генетическим. «Отрицательной» стороной является то, что очень трудно провести черту, отделяющую правящий слой от основного народа, чтобы освободить правящий слой от давления страха. В истории это удавалось крайне редко — например, в Спарте, но там разделению спартанцев и илотов способствовало этническое различие. Как правило, господствующий слой оказывается даже под большим давлением, так как неподчинение его членов грозит всему режиму большей опасностью. Но правящий слой может дать согласие на «дань кровью» в критической ситуации, когда и ему и всему режиму грозит гибель. Когда же режим укрепляется, такая ситуация становится для него тягостной. Возникает кризис, когда сам правящий слой приходит в состояние конфликта с режимом, его создавшим. Различные фазы такого кризиса мы видели в нашей стране после смерти Сталина в 1953 году.

Я очень ясно помню этот фактор страха, присутствовавший в жизни. Некоторые игнорировали его сигналы — из чувства гордости, собственного достоинства или по легкомыслию. Как правило, они были очень недолговечны. Но большинство учитывало его в своем поведении. Даже в моем окружении — подростков, позже студентов — оценивалось, с кем о каких-то вопросах можно говорить, а с кем — не следует. Но был и еще один слой людей, реагировавших тем, что изменяли свое сознание, как бы ампутировали те мысли, высказывание (или иное проявление) которых могло быть опасным. Например, в своих воспоминаниях К. Симонов пишет, что плакал, узнав о смерти Сталина. Думаю, что в какой-то части сознания он был искренен: не изменив его соответствующим образом, он просто не смог бы выжить в той среде, к которой принадлежал.

Позже, в период «перестройки», чтобы оправдать ту «шоковую хирургию», которой подвергался народ, часто утверждали, что сознание всего народа претерпело именно такое изменение: стало «рабским» (правда, другие уверяли, что таким оно было всегда). Уж не говоря о том, что обвинение исходило, как правило, от тех, кто раньше сам именно такую психику выработал (из того же слоя, что, например, К. Симонов), поэтому оно чисто фактически неверно. Тогда нужно было несравненно большее мужество для того, чтобы не перестать дружить с семьей арестованного, чем сейчас для поступка, считающегося самым смелым. А ведь так вело себя подавляющее большинство. И позже я не раз сталкивался с тем, что жители Запада вели себя как самые запуганные люди сталинских времен, причем под угрозой неприятностей, несопоставимых с тогдашними трагедиями. Жизнь в стране продолжалась на основе гораздо более древних традиций. В ней оставалось место и любви, и самопожертвованию, и энтузиазму творчества, и патриотизму. Но ощущение постоянно находящейся рядом опасности стало одним из ее элементов.

Странную трансформацию претерпела оценка событий 1937 года! Впервые открыто о них стало возможно говорить у нас после речи Хрущева на XX съезде. Он именно и формулировал «преступления культа личности Сталина» как «репрессии против ответственных партийных и советских работников». Тогда было даже постановление воздвигнуть памятник именно этим «жертвам» (в эмиграции Троцкий, конечно, гораздо раньше писал, что Сталин уничтожает «ленинскую гвардию»). После этого появился и Самиздат на эту тему, и с такой же ориентацией: например, воспоминания Е. Гинзбург. Тогда многих шокировала эта точка зрения: считать достойными внимания только испытания, выпавшие на долю узкого и весьма сомнительного круга. Как будто все другие просто не существовали! Их логика была: «Все шло так хорошо, мы действовали так успешно, готовы были и дальше послушно действовать — за что же?»

В ряде произведений постепенно вырабатывалась более взвешенная и справедливая точка зрения на нашу историю: что жертвы среди «руководящих работников партии и правительства» — это было далеко не самое страшное. Было рассказано о несравненно больших жертвах в эпоху Гражданской войны и коллективизации. Хотя бы в романе М. Н. Алексеева «Драчуны», где описан голод 30-х годов, и в статье М. П. Лобанова «Освобождение», донесшей эту тему до широкого круга читателей, в «Архипелаге ГУЛАГ» А. И. Солженицына, в романах В. И. Белова «Кануны» и «Год великого перелома», в статьях В. А. Солоухина и В. В. Кожинова в «Нашем современнике» и т. д.

Но в последнее время стрелка как будто повернулась на 360 градусов и вернулась в прежнее положение. Опять стал популярен тот взгляд, что 37-й год в основном сводился к уничтожению «старых революционеров» — лишь с противоположной оценкой: «Так им и надо!» Это как бы было наказание им за то, что они творили во время революции. Или суровое напоминание нынешним врагам России. Я видел даже в одной газете статью «Да здравствует 1937 год!» (хотя заглавие, может быть, иронично?). Но в хрущевские времена и позже, когда главной трагедией сталинской эпохи провозглашали «избиение руководящих партийных кадров», как раз эти самые «кадры» или их потомки (физические или духовные), в то время это было хоть как-то понятно (хотя безжалостно, эгоистично). А сейчас авторы прямо противоположных — почвеннических, русских — взглядов предлагают считать расстрел Ягоды или Зиновьева событием, своим значением заслоняющим расстрел десятков тысяч «кулаков и уголовников» (то есть крестьян), вернувшихся из сибирской ссылки, расстрел десятков тысяч священников, расстрел Кондратьева, Чаянова, Флоренского, Клюева. Вот это представляется мне парадоксальным.