Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига 1 - [130]

По кончине императора Павла Иван Семенович всю оставшуюся жизнь только и делал, что неустанно курил ему фимиам. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения сего государя из дальнего путешествия и что тогда напляшутся те, кто считал его умершим. Он не пропускал ни одной панихиды по Павлу и падал ниц перед его саркофагом. Весь дом его полнился картинами, гравюрами, бюстами, статуями и статуэтками своего державного кумира. Казалось, время остановилось для Брызгалова, и он замурован в нем, как сонная муха в янтаре. Все-то он мерил старым аршином! По старой памяти, ему оказывал покровительство всесильный Алексей Аракчеев и в день ангела Брызгалова, 25 июня, всегда посылал в подарок пакет с ассигнациями. А когда Ивану Семеновичу случалось проходить по Литейной мимо дома этого временщика, он, бывало, спрашивал привратника:

– А что, барон дома?

Ему отвечали, что его сиятельство граф у себя.

– Никакого Александровского графа я знать не знаю, я ведаю лишь Павловского барона Аракчеева, Алексея Андреевича.

И Аракчеев, хотя и тяготился назойливой фамильярностью экс-кастеляна, принимал его ласково, приказывал подавать водку с закуской и напоследок говорил:

– Не забывай, Семеныч, меня и мою тминную!

Однако наиболее наглядно истовая преданность императору материализовалась в Павловском платье Брызгалова, которое тот не снимал сорок лет кряду. О том, что же побуждало Ивана Семеновича рядиться таким экстравагантным образом, мнения разнились. Кто-то видел в этом искреннее проявление любви к императору, иные объявляли Брызгалова помешанным и отказывались искать логику в таких его “диковатых” выходках. Большинство, однако, сходились на том, что он лишь симулировал юродство и тем самым ловко устраивал свои дела. И были правы: при всей фанатичной любви к Павлу Брызгалов все же стремился извлечь из всего, что связано с памятью о нем, материальные выгоды.

Надо заметить, что “бессребренник” – это не про Ивана Семеновича сказано. Он знал, что фасон его мундира оживлял у вдовствующей императрицы Марии Федоровны память о горячо любимом муже, а для Александра I служил немым укором из-за его невольной вины в цареубийстве отца. И он не преминул этим воспользоваться – добился того, что эти августейшие особы изъявили готовность определить детей Брызгалова в самые престижные учебные заведения Петербурга. При этом оборотистый бригадир, прикинувшись нежным родителем (каковым никогда не был), объявил, что расстаться с детишками никак не сможет, и получил на их “надлежащее воспитание” весьма внушительную сумму. Однако денежки на попечительство прикарманил, а воспитание чад ограничил начатками русской грамоты, которые сам же втемяшивал в их большие и на диво бестолковые головы при посредстве своей знаменитой трости, которую изящно называл “портером”.[2]

Брызгалов не гнушался и тем, что давал деньги в рост, а в те времена это почиталось делом презренным. Был он одержим и какой-то неукротимой страстью к попрошайничеству. Причем выпрашивал даже предметы, вовсе ему не надобные. Читать он не любил, а вот у своего давнего знакомца, действительного статского советника Михаила Киселевского, клянчил то книгу, то журнал, то афишку, то какой-нибудь печатный придворный церемониал – откроет титул, глянет на гравированные картинки, прошелестит страницами, и на полку! А как-то выпросил у него “Историю государства Российского” почтенного Николая Карамзина, просмотрел том, да и вернул обратно, сказав, что сказку об Илье Муромце он, “по чувствиям своим, более одобряет”.

Когда 7 ноября 1824 года в Петербурге случилось наводнение, ему удалось спасти почти все свое имущество, в том числе и парадный малиновый мундир. Между тем, он подал прошение императору Александру I, в коем исчислил свои якобы невосполнимые потери, присовокупив к ним и помянутый мундир, за который просил немалую сумму. И обернул дело так, что, будто бы, он, Брызгалов, еще и о государственной экономии печется и даже выступает в роли филантропа: “Всепокорнейше прошу повелеть выдать мне на мундир лишь две сотни рублей, – настаивает он, – обходится же он ежегодно казне в три сотни, и, таким образом, одну сотню я жертвую людям, потерпевшим от ярости водной стихии”.

Надо сказать, Иван Семенович часто напускал на себя личину благотворителя и человеколюбца – и все корысти ради. Рассказывали, что он выманил из деревни свою единокровную родню – престарелую тетушку, сестер и племянниц, – и поселил их в своей квартире, оказалось, для того, чтобы сэкономить на прислуге, ибо все эти жилицы были разом обращены в кухарок, прачек, посудомоек. И не дай бог такой “нахлебнице” пожаловаться на судьбину: новоявленный их “благодетель” тут же пускал в ход свой “портер”. Если же бунтовщица выказывала особую непокорность, то была сопровождаема в полицейский участок. Разумеется, Брызгалов выставлял здесь ослушницу не сродницей вовсе, а своей крепостной. Понятное дело, стражи порядка его высокородию бригадиру верили на слово, так что несчастную после порки посредством “портера” наказывали еще и розгами.

А для владельцев домов, где нанимал квартиры Брызгалов, он был и вовсе сущею язвою – кляузничал, затевал длительные судебные тяжбы, бомбардировал начальство. Его бесконечное ябедничество, доносы так умучили обер-полицмейстера Петербурга Сергея Кокошкина, что тот сделал его имя нарицательным. Это с легкой руки Кокошкина человека скандального, назойливого и придирчивого стали называть “Брызгалов № 2”.