Русский фронт, 1914 – 1917 годы - [14]

Вполне естественное для европейских монархий положение вещей, при котором элита играет огромную роль в принятии основных решений и определении политики государства, порою «затмевая» монарха, было совершенно чуждо для России и всегда осознавалось как слабость императора, что в конечном счете сказалось на устойчивости монархии и Российской империи в целом. Если в России император явно уступал в дарованиях и/или воле своим приближенным, как это было в царствование Николая II, то было принято скорее критиковать монарха (даже если он и не так уж слаб), нежели отдавать должное крупным государственным деятелям эпохи. Подобный феномен, конечно, вполне объясним с точки зрения русского менталитета, но далеко не очевиден для западного наблюдателя. Так, автор знакового для предвоенной Германии труда о будущей войне, генерал Бернгарди спокойно констатировал, что после такого важного события, как убийство Столыпина, российская элита не склонна к войне в связи с грозными признаками растущей нестабильности.⁹¹ О позиции или настроениях почти всесильного по «Основным законам» Николая II не было сказано ни слова. Более того, Бернгарди утверждал накануне войны, что в России «армия ненадежна», «наступательной войны в России не хотят», а «образованные части народа, как и в русско-японскую войну, за революцию».⁹²

Особенности восприятия России военными соседних империй во многом объясняются тем, что германская военная элита, имевшая огромное значение в государстве благодаря скорее престижу военной профессии вообще, нежели влиянию военных в правительстве, рейхстаге или экономике,⁹³ автоматически переносила свое положение на русских⁹⁴ коллег. Внешние признаки: наличие огромной армии, череда почти непрерывных войн в течение всей новой истории России, престижность военной карьеры и полувоенная по своей сути и составу царская администрация,⁹⁵ сохранение «Табели о рангах» как таковой, безусловная лояльность армии к императору и его семье — свидетельствовали о том, что военные просто обязаны быть стержнем государственных решений в той империи, которая на них и держится. Однако, несмотря на опыт революции 1905 г. и становление несколько «ходульного» российского парламентаризма, отношения русского императора и военной элиты, бесспорно, оставались на платформе декларативной поддержки самодержавия, но не более. Основанием тому являлись лояльность и даже беспрекословное (по идейным соображениям) подчинение монарху и его решениям. Подлинно трагическая по последствиям в самоощущении офицерского корпуса русско-японская война этого положения фактически не изменила. С другой стороны, конфликт с частью чиновничества, а затем — и с парламентариями был налицо, что только укрепляло согласие с позицией Николая II в государственных вопросах, вполне известной внутри страны и за ее пределами. Скорее всего, именно безусловное согласие офицерства и генералитета с императором и выдавалось за их огромное влияние на него и его политику.

Высокий статус профессионального военного в Германской империи не позволял офицеру так легко отказываться от военной карьеры и выходить в отставку, как это было принято у русской аристократии, даже в случае очевидных творческих дарований и желания испытать себя на этом поприще. В Австро-Венгрии даже в среде офицерского корпуса в отношении военных перспектив монархии царил плохо скрываемый скепсис, хотя он сопровождался решимостью неприятно удивить основного соперника или продемонстрировать превосходство над теми, кого не считали достойным противником — перед Италией и/или Сербией. Определенный пессимизм, недоверие к лояльности солдатской массы и уязвленное самолюбие сближали австро-венгерское и русское офицерство, травмированное русско-японской войной и в еще большей степени революцией 1905–1907 гг. Зачастую в австро-венгерской элите уповали главным образом на ловкие маневры дипломатов венской школы, которым действительно удалось приобрести немалую агентуру и влияние в дипломатическом корпусе, успешно интригуя в Константинополе, Париже и даже в Риме.⁹⁶ Несколько успокаивало чисто инерционное неверие в скорые глобальные перемены, а также уверенность в том, что развал громадной монархии не выгоден ни Берлину, ни Петербургу, ни Лондону.

Германскому офицерству был свойственен куда больший оптимизм в связи с отсутствием негативного военного опыта, каковой имелся у австро-венгерского еще со времен Бисмарка и тем более у русского офицерства после русско-японской войны. В германской армии была выражена склонность к экспансии — из-за кадрового давления и скромной территории метрополии; несколько ниже был общекультурный уровень в силу более высокой концентрации на профессиональных вопросах, в то время как русское офицерство исторически несло огромную светскую и общественную нагрузку, а австрийское во многом ориентировалось на салонную культуру расцвета XIX столетия. В Германии же начала XX в. общественное влияние в большей степени было уделом буржуазии и университетской профессуры.⁹⁷

Российская империя, а также Германия и Австро-Венгрия оставались на уровне элит консервативными авторитарными монархиями, хотя по ряду показателей обе страны объективно уже не соответствовали «идеальному типу» такого государственного устройства, сколько бы ни указывали на существенные пережитки «феодализма» ученые-марксисты. В особенности это касается состояния экономики, уровня влияния буржуазии, господствующих настроений среди верхов интеллигенции. Сходство Вильгельма Гогенцоллерна и Николая Романова при всей разности их характеров было таково, что они имели даже схожих по типу врагов среди собственных подданных.