Русский фронт, 1914 – 1917 годы - [15]

Оба накануне Великой войны ощущали, что наконец вступают в пору заслуженной зрелости, едва ли не в зенит могущества: Вильгельм отпраздновал 25-летний юбилей правления, Николай — 300-летие династии, а вскоре и 20-летие царствования. Человеком совершенно иного склада и, безусловно, иного поколения был 84-летний (в 1914 г.) император Франц-Иосиф, являвшийся живым символом единства своей державы, но при этом уже не способный по физическим причинам оказывать столь же сильное личное влияние на ход государственных дел, что и прежде. Австро-Венгрия оставалась консервативной монархией в еще более декоративной степени, причем основанием для такого консервативного фасада было твердое убеждение, что единство страны не выдержит первого же серьезного дисбаланса в расстановке политических сил, который неизбежен сразу после смены монарха. Одним из важнейших факторов всех прогнозов являлась личность очередного наследника Франца-Иосифа эрцгерцога Франца-Фердинанда, который, будучи младше Вильгельма, но старше Николая, не скрывал желания успеть сделать в свое правление как можно больше, тем более что ему доведется начать его уже на шестом десятке лет.

Последнее должно было особенно сказываться на настроениях внутри армии двуединой монархии. Необходимость неукоснительного соблюдения равенства между двумя частями империи, доведенная австрийским бюрократизмом до абсурда, означала, что должного единства в воззрениях внутри офицерства и генералитета нет вовсе. Общим оставалось лишь стремление сохранить хрупкий баланс внутри страны, но столь же общей была и тревога от осознания тщетности этих надежд. Перспектива будущей реорганизации воспринималась весьма по-разному: от желания продиктовать ее условия до стремления оттянуть любой ценой. Упорное нежелание эрцгерцога поддержать радикальные проекты превентивной войны стоило ему многих врагов в среде военных, в том числе в их стане оказался до того поддерживавший его Конрад фон Гётцендорф, быстро вернувшийся на вершину военной власти после кратковременной опалы. Недоволен был, скорее по психологическим причинам, ретивым наследником сам Франц-Иосиф: в 84 года ему было трудно смириться с нетерпеливым желанием нарушить равновесие, сохранению которого он посвятил всю свою жизнь и потому был уверен, что оно будет продолжаться еще неопределенно долго. Именно поэтому, если в Австрии и в некоторых славянских регионах убийство Франца-Фердинанда было воспринято с сожалением или по меньшей мере сочувствием, в Венгрии, ожидавшей от эрцгерцога только попыток снизить статус Транслейтании, с трудом скрывали злорадство даже официальные лица. Австро-венгерское офицерство настороженно относилось к России, видя в ней «тюрьму народов» и опасаясь подозрений в панславизме в случае любых симпатий. К Германии же испытывала симпатии лишь небольшая часть австрийского офицерства, обладавшая пангерманскими воззрениями, зато (при условии уважения пруссаков к своим национальным чувствам) готова была на контакт венгерская военная элита, которой импонировало пренебрежение «северных» немцев к «южным».

Довоенные иллюзии познанности, недостаточность хорошо отшлифованных и проверенных стереотипов" для адекватных оценок и прогностики немедленно сказались, так как при недостаточности ресурсов Германии и применяемой весьма рискованной стратегии приходилось намеренно учитывать даже «косвенные» факторы (стиль принятия решений противником, настроения и информированность населения в приграничной полосе, реакция на трудности снабжения вражеских солдат и т. д.), а не только число батальонов и орудий. С другой стороны, тотальный характер Великой войны быстро продемонстрировал, что воюют не армии, относительно неплохо изученные стараниями разведки, а страны и народы, образ которых складывался порой на основе газетных вырезок, а потому оказался беден достоверными подробностями и мало отвечал реальности. Расписаться в своем дилетантизме или непонимании обстановки военная элита (в любой стране) не могла ни публично, ни даже кулуарно — это было несовместимо с менталитетом профессионального военного, с устойчивостью и боеспособностью государства и армии, подрывало веру в себя командования и дискредитировало попытки стратегического планирования, поэтому изъяны и пробелы образа врага должны были быть заполнены мифотворчеством и переработкой имеющихся стереотипов, а случае, когда это было невозможно, прямой дезинформацией, в т. ч. едва ли не самих себя. При конфликтах между различными ведомствами такая заведомо ложная информация становилась еще и фактором противостояния, что особенно заметно на примере борьбы дипломатов и военных не только в эпоху Великой войны и далеко не только в консервативных монархиях.

Основой для взглядов германских и австро-венгерских военачальников на Россию являлись соображения стратегического характера, формировавшиеся не без влияния появившейся в те годы геополитики, исходя из политической географии начала XX столетия.¹⁰⁰ Образованный офицер Генштаба мог иметь любое личное отношение к русским или русской культуре, однако Российскую империю он воспринимал через призму военных оценок и расчетов, по крайней мере в первую очередь. Для подавляющего большинства высокопоставленных военных личное отношение и образ определяют именно профессиональные взгляды, а не наоборот, как это принято у творческой интеллигенции. Германский образ России начала XX в. и у военных, и у штатских был построен на восприятии ее в первую очередь как огромной, а потому очень опасной державы,