Русский Феникс. Между советским прошлым и евразийским будущим - [19]

Сергей Мироненко категорически отверг новое понятие «Великая революция» и предложил назвать ее «Русская революция 1917 г.», поскольку не считает это событие «великим»[114]. Владимир Козлов, член-корреспондент РАН, выражаясь нейтрально, обрисовал пять подходов к изучению «революции 1917 г.», и также, как и Мироненко, прежде всего, акцентируя внимание на документальном подходе[115].

В отношении новой России в концепции также была предложена своя периодизация: 1991–1993, «постсоветская Россия»; 1993–2000 и 2000–2012. Ограничить «постсоветскую Россию» периодом Августовской республики (1991–1993), которая даже не присутствовала в виде термина, представляется весьма искусственным и необоснованным, как хронологически, так и тематически. Логика, согласно которой принятием новой конституции 1993 г. завершается постсоветский период, лишена аналитического комментария.

Второй верхней границей временных рамок «постсоветской России» является 2012 г., предложенный самим Путиным при его третьем вступлении в должность президента, что является более основательным.

Третьей верхней границей временных рамок «постсоветской России» я была склонна принять, 2018 г. (или 2024 г., если он выдвинет свою кандидатуру на следующих президентских выборах), поскольку личностный фактор в истории России всегда был очень сильным, а в данном случае фактор «Путин» является не менее важным. Сам он вряд ли может убежать от самого себя, а его поведение с просвещенным авторитаризмом в консервативном стиле и прагматичной внешней политикой невозможно определить иначе, кроме как «постсоветское». Но после присоединения Крыма считаю, что 16 марта 2014 г. является верхней границей временных рамок постсоветской России ввиду исключительного влияния этого факта, как во внешней, так и во внутренней политике России в дальнейшем.

Из политкорректных соображений в новом стандарте отсутствует определение «переворот» о событиях октября 1993 г., когда Ельцин стрелял танками по Белому дому и таким образом дал начало президентской республике. Навязывается понятие «трагические события в Москве», октябрь 1993 г., что само по себе может быть использовано в отношении многих эпизодов российской и советской истории, является безличным, и, по меньшей мере, неаналитическим, что, несомненно, не могло бы стимулировать мышление учеников.

Удаляется и получившее уже гражданственность понятие «Чеченская война» 1–2. Первая чеченская война при Ельцине (1994–1995) получает термин «военно-политический кризис», а вторая чеченская война (1999) — «военный конфликт».

Если сравнивать с Кавказской войной XIX века, действительно их с трудом можно назвать войнами, но причина избегания термина не столько в продолжительности, сколько в смысле слова «война», она легко может связаться с «национально-освободительной» или «сепаратистской», в зависимости от точки зрения, тогда как «конфликты» и «кризисы» существуют в любое время во всех странах.

Политическая или ежедневная история: государство или человек в истории?

Одним из способов, если не избежать разделительных линий, то, по крайней мере, тушировать их, являются дискуссии о методологическом подходе к российской истории. Всеобщую поддержку находит предложение избежать монополии политической истории, и обратить внимание на повседневную жизнь, и на примере человеческих судеб проиллюстрировать государственное развитие. Разнообразится политическая история культурологическим и антропологическим подходом, что является плюсом, и только обогатило бы учебник для средних школ, при этом сохраняется хронологический, или линейный подход, в отличие от англо-саксонской модели.

Споры ведутся главным образом о том, какое направление должно преобладать — государствен-ническое или культурологическое. Акад. Сергей Карпов защищает государственнический подход, понимая его как прагматический и зависимый от «вековых геополитических интересов России»: «Под геополитическими интересами России я подразумеваю не политику современного руководства, а основной вектор развития российской государственности, расширение территории на север, восток, запад и юг. Это были векторы развития, и надо понимать и объяснять, почему и в какие периоды они были именно такими. Поэтому нельзя уйти от того, чтобы мы четко и ясно говорили о социально-экономических процессах.»[116].

Принесет ли, однако, эффект единый учебник в формирование исторической грамотности российской молодежи? Самуил Шурухт, бывший учитель истории, не без грусти констатирует, что «наши дети учатся не для того, чтобы получать знания, а для того, чтобы сдать ЕГЭ. По недавно утвержденному федеральному госстандарту (ФГОС) история — предмет для сдачи «по выбору».

Самуил Шурухт прилагает и безжалостную статистику: «В 2013 году ЕГЭ сдавали 783 тысячи школьников, из них историю выбрала 141 тысяча -18 % от общего числа. […] А если добавить, что 12 % сдававших ЕГЭ по истории его с позором завалили, то становится не совсем понятно, каким образом учебно-методический комплекс повысит уровень исторического образования»[117].

Программируемый патриотизм