Русский бунт - [6]

— Шелобей как-то мысль бросил, что Московское метро — это соборность по-советски: всем тесно, всем плохо, у каждого во рту нога его соседа. А искусство — на службе у народа… Ну, станции, то есть.

— Ну да, — говорит она и отстукивает ноготками по поручню. — Не люблю «совок».

Эскалатор кончился, поезд подошёл: вагон гудел и дребезжал. Мы стояли, забившись в угол, и слушали Лидины наушники (хороший способ не говорить и не пялиться в душные лица). Какой-то краут-рок — или типа того.

Вышли на Цветном бульваре — сразу на Садовое. Прощальные блики в окнах. Солнце, пока! Мы налево, ноги просятся вправо. Поздно. Синие сумерки насупились.

Слева — стройлеса в гирлянде. Справа — бесполезная эстакада. Машины, пыхтя, стоят в пробке. Мы их обгоняем.

— Мне нужно зайти в магазин, — сказала Лида.

— Окей, — сказал я.

— «Мир музыки», Садово-Триумфальная, — сказала Лида.

— Почему не до «Чеховской»? — сказал я.

— Пройтись, — сказала Лида.

Мы шли.

Наш бойкий шаг по зимней каше разглядывают неважного вида дома. В центре — реагенты. В центре — лужи. В центре — бесснежье. Башня — впереди: неосталинизм из пластика зажигает огни: вдруг — верхушка становится красно-сине-белым флагом.

— Первый панк был Аввакум, — сказал я.

— Да ну. Он же чисто нифер, — сказала Лида.

— Ну тогда Христос, — сказал я.

— Ты чё. Христос был хиппарём. Не, я конечно понимаю: чем мы, хиппи, не панки… — сказала Лида. — Не люблю Москву зимой.

— Такую никто не любит, — сказал я. (А сам подумал: «Вот бы зима не кончалась никогда». )

— Зимняя Москва — это ловушка, — сказала Лида.

Заговорили о Depeche Mode. Запахло говном. (Канализация.)

Пешеходы неслись по широкому тротуару на скоростях настоящего хайвэя. Большой Каретный, Лихов переулок, Каретный ряд — школьники, побрякивая ранцами, обогнали нас.

— В среду буду говорить с раввином, — сказала Лида.

— О чём? — сказал я.

— Об эмиграции, — сказала Лида.

— Зачем? — сказал я.

— Жить хочу уехать, — сказала Лида.

— А Шелобей? — сказал я. — Осторожнее на переходе!

Желтобокое таксо пронеслось безоглядно.

— Если хочет, — сказала Лида. — Если хочет — вместе поедем.

— Ты ему об этом говорила? — сказал я.

— Нет, — сказала Лида. — Это же очевидно, — сказала она.

Чёрный слепок шины на асфальте. Профиль Лиды трёт нос и чихает.

— А в том переходе мы амфетамин варили, — сказала Лида.

— Да ладно? — сказал я.

— Ну да, — сказала Лида. — Всё было, а варить негде — пришли сюда: сели, прикрывшись картонками.

Я не поверил, но не сказал.

Забежали в «Мир музыки». Нам нужно казу! Здесь вообще-то не зоомагазин! Дудочку казу! Что же вы сразу не сказали? Спешим! Куда мы спешим, Лида? Потом скажу!

— Лид, я ж ненадолго отпросился, — сказал я.

— Не ссы, — сказала она.

Толстый лысый дядька, идя мимо роялей, уже несёт ей дудочку странной формы: эсминец с приделанным раструбом: ка-зу.

Выбегаем на улицу. Снег перестал. Машины едут и матерятся.

— Точняк! Мне ж Пузу джойстик отдать надо! — сказала Лида.

— Какому Пузу? — сказал я.

Пузо ждал на Пушкинской площади. Мы были в километре от неё. Велосипеда под рукой не оказалось — ломанулись через переулки.

Печально длинный бирюзовый дом: один этаж. На подкрышке — сосульки расплакались. Поворот. Проход. Ещё поворот. Везде одно и то же: путаный клубок и хаос домов.

— Мы заблудились, Эл! — сказал Лида.

— Не боись! — сказал я.

Обломки красного лезлого кирпича — что-то сносили. На боку дома незакрашенными кирпичами нарисован уже снесённый корпус: башенкой. Где-то у её глотки — граффити: ЗАЧЕМ?

Постояли.

Посмотрели.

Низачем. Дальше!

Старопименовский переулок.

— А что с работой? — сказал я.

— Работа — такое барахло, — сказала Лида.

— В смысле? — сказал я.

— Заработать денег на отпуск, заработать денег на пенсию, заработать денег на гроб, — сказала Лида. — Угар, ага.

— Такие дела, как сказал бы Воннегут, — сказал я.

— Ты вообще не работай, — сказала Лида. — От этого появляются деньги, — сказала она. — А с ними — несчастье.

В двух шагах от нас — убегала Тверская. Москва — циферблат часов на волосатой руке сомнительного господина: Тверская — минутная стрелка, Арбат — часовая. И тянется стрелка поджарая — крутится, спешит! спешит жить, раскидывает по бокам магазины, прохожих, гоняет туда-сюда дорогие, дешёвые автомобили; особняки, товарищи, снобы-модернисты — такие дома.

Фонари зажглись украдкой: гирлянды развисли по ним — да это же бокалы медовухи! — нам некогда пить.

У похожего на аккордеон дома «Известий» нас поджидал Пузо. Глаза красные, борода безобразная, сам — тоньше, чем спичка. Он закатывал рукава и штанины, снимал шапку и снова надевал, — не прекращая, он чесался, самым основательным образом.

— Ты чего чешешься? — сказала Лида.

— Давно не мылся, — сказал Пузо.

Лида всучила ему одолженный когда-то сто пятьдесят лет назад джойстик, схватила меня за руку и потанцевала дальше.

— А давай на качели, на «Маяковской»? — сказала она.

— Лида!.. — попытался сказать я.

Через дорогу от нас старички играли сёрф.

Огромные, неуклюжие качели — напротив консерватории. Памятник Маяковского раньше не был такой огорошенный: поставили качели — стал.

Даже оказались свободные. Раскачиваемся сильно и весело. Вдруг — ноги задраны кверху. Падаем, падаем! Бух! Прямо на спину. Смеёмся.