Русский бунт - [33]

— Аркадий Макарович.

Я хлопнул его по плечу и показал на дом.

Тот бросил смеяться и встал, измождённый начисто.

— Бес резвится, стало быть. Что ж нам делать?

— Попробуйте отвлечься от двоемирия и сосредоточиться. Куда ваш голем мог направиться?

Стелькин задумался, почесал бороду с хрустом — и сказал невозмутимо:

— В синагогу.

— В синагогу?

— В синагогу. Да тут, недалеко.

И мы пошли в синагогу.

Стромынка пусто убегала вдаль — никто не пытался её догнать. Двойная сплошная то будто начиналась, то прерывалась и начиналась опять — как нерешительный узор на морозном окне. Дорога густо блестела фиолетовым — кто-то пролил чернила. И можно было спокойно идти на красный светофор — будто так заведено, будто так тут всегда.

— Хочу на фестиваль, — сказал Стелькин решительно.

— А что мешает?

— Да они летом все. Вообще — я на Вудсток всегда мечтал попасть. Ясен пень, что сейчас он говно. Да и всё равно уже не успею… — Он стряхнул снег с воротника.

Окна горели неприветливой чернотой: только предатели желтели огнисто. Мы шли молча и созерцали, проникая в объём этой ночи, — досозерцались. С пятого, кажется, этажа какая-то женщина с шумом и яростью выбрасывала шмотки своего суженого: футболки и трусы летели на волю, — но тут же, бескрылые, оседали на ветках. Потом в снег грузно рухнул чемодан — поднялась белая пыль.

Мы переглянулись и пожали плечами. Дальше потопали.

Справа — дом с двумя смешными колпаками (русская готика), слева конструктивистские многогранники. Ещё чуть-чуть, и мы подошли к Сокольникам и перешли трамвайные пути (живые: а всё равно — ночь).

— И где ваша синагога? — спросил я.

— Хочу напомнить твоим невнимательным юношеским ушам, что я не иудей, а чистокровный православный русский человек.

— Да я не об этом. Куда идти-то?

— Туда.

— В лес?

Мы стояли у остановки. На её стеклянном боку не было карты.

— Ну. Вроде бы, — мямлил Стелькин. — Дай, по смотрофону гляну… — Рука стала искать карман. — Блин! А я не взял. У тебя есть?

— Только плеер.

Бросили взгляд на издевательски прозрачное стекло остановки… Бросили взгляд на тёмный зев леса…

— …Христианство — религия апостолов, посредников, а они всегда всё переврут и изнахратят. — Стелькин отвёл ветку в сторону, а та мне зарядила по лбу (шли сугробами). — А что такое Христос-то настоящий? Вот ты посмотри на икону «Христос Пантократор» в Синайском монастыре. Правый глаз — божественный, левый глаз — дьявольской, а третий глаз…

— Ну, это как-то не по-православному, Аркадий Макарович… И вообще, вас послушаешь, так и писать греха не стоит. Всё равно переврут.

— А ты и не пиши. Я вот два года как ни строчки.

Вышли на асфальт. Фонари бежали в кривую перспективу безоглядно.

— Вы сами-то верите в третий глаз этот?

— Свят, свят, свят. Нет, конечно. — С сигаретой в губах, Стелькин шёл, пряча руки по карманам. — Но скуку приходится чем-то разгонять, вот и выходит — игра, дурачество, театр. Как у Феллини.

— Невесёлая какая-то игра…

— А я что говорю?

Пусто, глухо и темно. Стелькин хоть кислотные красоты наблюдает, а я вижу только — пусто, глухо и темно. А если всмотреться?..

Белые — даже синие — огни, иногда гирлянды (на спортивных площадках), дорожка, на которую хищно набрасываются аллейки, отбивая клиентуру и предлагая проследовать к фонтану, ветки, придавленные белой тяжестью, скрыпучие шаги, заворожённый воздух, пар — у меня, дым — у Стелькина, бессмысленные розыски галлюцинации — у нас.

Я удалился отлить.

— Я почему на германистику-то пошёл… — Стелькин вдруг умолк.

— Что такое? — Я отвернулся от своего дерева.

— Ничего, в снежинку залип. Я, говорю, на германистику пошёл, потому что русская литература мне всегда какой-то жалкой казалась.

— Жалкой?

— Ну да. Типа, мы третий мир, а ваяем шедевры. Сидим по уши в говне, подвиг мировой совершаем, а Запад курит на балконе, пьёт хороший кофе и равнодушен к подвигу. Помнишь, у Николая Островского узкоколейка?

— Я не читал, — сказал я, возвращаясь из сугробов.

— И не читай. Короче, никто по ней не поехал. — Мы опять зашагали. — Говорю, русский всегда выберет страдание. Типа, мы такие все духовные, а вот вы, рожи буржуа… Погодь! Ты это тоже видишь или у меня глюки?

Угольком сигареты Стелькин показал в сторону деревьев. Среди их штыков, на некотором расстоянии, сидел и срал, задрав пальто, — некто.

— Думаете, это Иоганн? — Я перешёл на шёпот.

— А кто ж ещё? Повадки дикие. Видишь — даже за куст не спрятался.

— Мы же подождём? А то как-то…

— Да, конечно.

Стелькин живо закурил новую сигарету от предыдущей. Стылый воздух лишь изредка трепали порывы ветра.

— Как он тихо управляется, — проговорил я не без уважения.

— А помнишь, у Сервантеса? Как Санчо Панса и Дон Кихот всю ночь…

Это прозвучало уже слишком громко. Иоганн, заслышав нас, подтянул штаны и припустил — мы следом. По сугробам, по сугробам — Стелькин уже давно свалился в какой-то буерак, — а я бежал дальше, дальше, иногда проваливаясь по колено (снега в ботинки набилось на два ведра). Для голема Иоганн был довольно шустр и неплохо управлялся с ногами. Приходилось постоянно напрягать взгляд, чтобы не потерять его в чересполосице деревьев (и шумно дышать ртом, чтобы не сдохнуть).