Русский бунт - [32]

Мы собрались и вышли. Пока Стелькин возился с замком, я что-то говорил про ощущение застылого времени, что дни просто проходят и проходят, что живу я, как бы задержав дыхание.

— Ну. Я тоже не в восторге от календаря, — бросил он утешительно.

— А в университете у вас как?

— Да всё то же, — ответил Стелькин. — Графинин, сделай что-нибудь с этим вздором! — Он протянул ключи брезгливо: я их взял.

— Что «то же»?

— Что на колесо намотали — то же и осталось. — Замок щёлкнул окончательно. Под ногами понеслись ступеньки. — Каждый курс повторяется — все олухи и пни, а какие-нибудь два студента с мозгами. И обязательно — два… Террор душевный — преподавательство это. Террор и нажива. Ты что — думаешь, я раньше лекции на такое же «отвали» читал?

Гулкий подъезд кончился, мы вшагнули в тишину. На улице кружили всё те же три недобитые снежины — нет, две: одна уже, видно, докружила.

— Я да Иоганн — тоже парочка. — Стелькин нахлобучивал ушанку с завязками. — Ты пришёл — опять двойка. На руках и ногах двадцать пальцев. Ты вообще понимаешь всю безвыходность ситуации, Графинин?

— Не очень.

Пока мы спускались по ступенькам, пиво слегка пролилось пеной, и бутылка теперь липко держалась за пальцы (весьма удобно).

— Дуализм! Проклятый, зачуханный и жестокосердый дуализм. Кошки — собаки, менты — преступники, мужчина — женщина, жизнь — смерть, античный кайф — христианское страдание. Всё расколото, Графинин, а весь клей-«Момент» давно снюхал Господь Бог. (Если тебе интересно, «Момент» белорусской сборки всё ещё штырит, ага.) И ты ж каждую секунду выбираешь между бытием и небытием, но всё равно остаёшься и там, и там, скользишь где-то между. А знаешь, что самое скверное? В каких-то парах одно выдаёт себя за более истинное, такое, от чего ангелы возрадуются, — хотя на самом деле та же квашня. Сигареты — самокрутки, электрическая плита — газовая, музыка с компа — винил. Самокрутка только прикидывается, что «посмотрите-ка на меня, я такая вся природная, дайте мне ручку, я отведу вас прямиком в рай». А сама — такая же смерть.

— Аркадий Макарович, вы уверены, что ваш голем умеет ходить только по кругу?

Мы уже обошли розовый дом Стелькина и заходили на второй круг.

Он остановился — внимательно и сумрачно. С какой-то даже чрезмерностью — хлопнул себя по лбу:

— Ч-ч-чёрт! А ты ведь прав, Графинин. Нам туда. — Он взмахнул рукой.

И мы пошли «туда».

Подсвеченная жёлтыми огнями, кишка улицы уползала в даль — кривясь, желая сомкнуться с собой же в кольце. Мы двигались в сторону расселённого дома с выбитыми глазами.

— Вертер у Гёте начинает с того, что восхищается Оссианом, а кончает тем, что приходит к Гомеру. — Стелькин курил, не умолкая. — Типа от северного сознания — философского и мрачнушного — перешёл к южному — жизнелюбивому и хипповому во все поля. И я всю жизнь пытаюсь стать греком, но вместо винограда у меня на балконе только картоха растёт…

— Разве он не от Гомера к Оссиану?

Аркадий Макарович не расслышал:

— А почему Вертер кончил самоубийством? Да потому что он ещё видел в этом выход!.. Но мы-то не такие тупые… — Стелькин остановился у пожарной лестницы какого-то дома, задиристо глядя на мутное небо. — А полезли на крышу, Графинин?

— Это я потерял голема или вы? — Я тоже уставился вверх. — Да и палево.

— Растуды тебя в качель! Опять ты прав, Графинин!

Стелькин вальяжно двинулся дальше. Я остановился допить пиво, бросил бутылку в урну — и поспешил догнать.

Наша погоня была ленивой. Шли — и глядели по сторонам (в этом мире — не вся ещё суть): выглядывали в сторонах — в цвете снега, фактуре воздуха, узоре переулков — признаки иного бытия (но я видел только быт).

— Вы бы это… — проговорил я. — Вы бы не заморачивались из-за двойственности этой. Не паранойте. Отпустит.

— Да что ты знаешь про трипы, мой мальчик? Отпустит… Ишь, кандидат психоделических наук! Да у меня сейчас всё из четырёхруких баб состоит: я только из милосердия сейчас с тобой разговариваю, а не ликую в их объятьях. Ты б рожу свою видел: вся в трупной проступи — уже заранее! И у меня тоже, между прочим. Отпустит, блин! Монах тебя возьми!..

Он махнул рукой.

— Да я в общем-то сам не лучше, — поспешил оправдаться я. — Написал одну вещь и будто бы живу по ней. И сам себя накручиваю.

— «Безделья и сомнения» -то? Про лошпеда этого? — Стелькин внимательно повернул лицо. — Одна из самых удачных у тебя. Хорошо это ощущение передано: типа, молодость ещё не началась, ещё не началась, — а потом — херакс — уже позади.

— Да ну бросьте. Надо переписывать.

— Жизнь редактировать собрался?

— Нет. Правду вернуть. Раз уж я по ней живу. И… не только я…

Стелькина скрутило от дикого хохота (страшно, внезапно): он буквально сложился пополам — и всё ржал. Я смотрел на него, обиженно надув губы (почему-то именно так).

— Да нет… Ай-ха-ха! Это я… Ха-ха! — Он попытался разогнуться. — Подумал просто… Вспомнил… Как с Шелобеем бухали — он сказал: «Мне кажется, Бог тупо надо мной ржёт». А ты сейчас спрашиваешь, типа: «Вам не кажется, что я юзаю Шелобея для того, чтобы писать?» А-ха-ха-ха-ха!

Я решил заткнуться раз и навсегда, но заметил, что мы делаем второй круг (теперь уже по району) — и опять пришли к дому Стелькина.