Русский бунт - [35]

Станция «Партизанская», эскалатор, турникеты, наконец-то поверхность. Погода — манная каша. Мы перебежали дорогу, прошли мимо усталого домишки (Толя подпрыгнул и сорвал сосульку с карниза), шли какой-то бесхозной аллей. На горизонте вырастали пёстрые, жеманные, вырвиглазные башенки: дико красные, отпето зелёные, безобразно синие — всё это красил безудержный ребёнок. Вместе с башнями (их было двадцать штук) близился неуклюжий виадук: «Добро пожаловать на вернисаж», «Русский сувенир», «Народные промыслы России», «Мстёра, Палех, Жостово: гжель».

— Это чё такое? — Дёрнов отшвырнул размякшую сосульку.

— Измайловский кремль.

Пустынные торговые ряды под Средневековье: стена, как у фарфоровой чашки: прогнувшиеся под снегом тенты: матрёшки, меха, косоворотки, припорошённый ящик с курагой, бабулька — кажется, цыганка; тут можно проследовать на стены, где острог незаметно превращается в уездный город Эн: но ненадолго — уже обступают башни с киргизским оскалом (все в флюгера́х), вдали жеманная голландская мельница (красивая и бесполезная), ближе — кафе «Колобок», ещё ближе — хостел «Пётр I»; свадебное агентство, хоромы-ларец, арт-мастерская, музей водки, деревянная церковь в засмущавшихся кокошниках; розовый Ленин, голубой Горький — из пластика; озяблый, в красном, с секирой — стрелец: стоит у входа, чихает и сторожит чего-то (вероятно, снег).

Мы ходили по запустелому Кремлю (было бледно и морозно) — и разглядывали во всей безвкусице этот Древнерусский Лас-Вегас.

— А мне нравится, — сказал Дёрнов, — Говноград какой-то. О! Погнали в церковь?

Мы поднялись к её бревенчатым стенам. Я буднично перекрестился и снял шапку, Дёрнов — так вошёл.

— А мне и в шапке интересно! — пояснил он ни разу не шёпотом.

В носы вреза́лся ладан; горькое освещение, алтарь, иконостас (измученные деревянные лица), заящица, скрывшаяся за рядком свечей. Всё лишнее, докучное вдруг испарялось (достаточно одного взгляда Спасителя), ненужные мысли слетали к ногам, курвились, торжество вползало куда-то под грудь и больно схватывало, всё устремлялось ввысь — и врезалось в потолок: «Вход на второй этаж запрещён».

Ну и ладно. Так тоже хорошо.

Дёрнов ходил по храму, как по музею. Рассматривал что-то, спрашивал у меня, иногда хихикал (почти беззвучно). Одна из икон — ошуюю Сергия Радонежского — была странная: чувак в военном мундире, парике и с орденами (подпись: Фёдор Ушаков). Дёрнов посмотрел на неё — улыбнулся и узнал. Потом прочитал подпись — узнал ещё больше и улыбнулся опять. Он подошёл к иконе и поцеловал её — почти взасос.

Вышли в снег и увидели стрелочку — «Трапезная». Хорошо бы чаю.

— Ты чего к Ушакову-то полез? — спросил я, слегка улыбаясь.

— Ну так. Я в храм как зайду — радуюсь всегда: вот, хоть кого-нибудь поцелую! Хя-хя-хя! А так — Бог нормальный парень. Я б с Ним картохи-то накопал!..

— Картохи?

Мы спустились в трапезную (полуподвал): пирожков нет. Есть молдавский пирог, хачапури и кулебяка с капустой (для патриотов).

— У тебя деньги-то есть? — спросил я Дёрнова.

— Ты за кого меня держишь? Нет, конечно.

Я отсчитал мелочь. В отделе для карточек лежал и безбожный пятак из чебуречной «Дружба». Я его не трогал.

Жёлтые линялые стены, блестящие столы, натёртые воском, — все в крошках; табурет с виноватым видом, портрет сурового краснокирпичного храма. Было тихо и безлюдно — только в дальнем углу сидел мужичок с чаем и решал сканворд. Мы забились в кут к батарее.

Дёрнов сидел в пальто (кажется, он в нём же и спал): с поразительной ловкостью он одновременно пил чай, ел хачапури и говорил с набитым ртом:

— …Сам подумай: делаю я хорошее — попадаю за это в рай. Делаю я плохое — попадаю за это в ад. Это уже не религия никакая — это, Парикмахер, экономика получается.

Я усмехнулся и рассказал средневековую притчу про монаха, собиравшего молитвенные слёзы в кувшин (зачли только пролитые мимо).

— Ну, что там в Средневековье было, я не знаю, — Дёрнов доел и вытер руки о джинсы, — а знаю, что хорошо выходит, когда я делаю хорошо просто так, не задумываясь. Вот, помню, у нас в Кемерово…

— Ты разве не из Красноярска?

Дёрнов удивлённо промолчал (как будто я сказал ужасный вздор).

— И это, блин, значит, что я не бывал в Кемерово? — сказал он оскорблённо. — Так вот, был один страшный подсирала там: он к училке в доверие втёрся и, как отчебучат ребята чего-нибудь — на доске манду нарисуем, парты вверх ногами перевернём, — нёс доносить, что твой Иуда.

— Уж прям и Иуда…

— Ты веруешь? — спросил Дёрнов вдруг.

— Да.

— То есть, типа Иисус для всех умер и воскрес и в тебе воскрес тоже?

— Да.

Толя Дёрнов улыбнулся:

— И неужели ты думаешь, что не ты Христа продал? Хя-хя-хя!

Он засмеялся так, что слюна струйкой потекла ему на рукав.

— Ну ты не переживай, — отсмеялся он. — Христа убить даже полезно.

— Полезно??

— Ну да. А то как же он воскреснет? — Он рассмеялся опять. — Да говорю — сценка эта у всех в башке разыгрывается, до сих пор, блин, живая. Ты — и Христос, и Иуда, и тридцать сребреников. Говорю: сценическое мышление.

— Скорее, мифологическое. Но ты, кажется, про подсиралу говорил.

— Ну так-то да. Задумали мы, короче, дело: школу грабануть.