Русский бунт - [26]

Мне стало ясно что-то, я не знаю, что, — но стало. Весь Петербург (почему-то из Выборга было виднее, именно с этой башни) представился мне переплетеньем зелёных вен, по которым бежит история — и всё медленней, медленней…

Прибыв обратно на вокзал (успело заметно стемнеть), я направилась в Фонтанный дом, к Ахматовой. Ты знаешь, поэзию я не признаю, — но именно тогда я ощутила жгучий стыд за то, что не бывала в гостях у Анны Андреевны. Коммунальные зелёные стены, конских размеров проходные двери — всё это было даже по́шло. Удивительно казалось, что в таком роскошном доме столь убогое убранство (вплоть до печи-буржуйки, представь себе!). Но в этом советском безобразии я обнаружила один светлый закуток: кабинет Льва Николаевича Гумилёва. Он — то ли школьник, то ли студент — переехал тогда к матери, но комнаты для него не нашлось. Чтобы не прерывать своих занятий, он соорудил себе уютный кабинетик прямо в коридоре: крохотный столик, лампа с глупым ободком, антресоли и полки, заваленные книгами. Спал и рос учёный прямо на чемодане.

Наулыбавшись на этот чемодан, я вышла и двинулась берегом Фонтанки. Перебирала бусины в кармане и всё медитировала на одну тему.

Прошлое — прямо под ногами, валяется, никому не нужное. Здесь бились над вечными вопросами писатели, здесь страдали и отыскивали красоту поэты, здесь возили трупы на саночках в блокаду, здесь проезжали царские кареты. Прошлое прискорбно въелось в каждый кирпич, — но где же оно? Я не могу достать его рукой: оно не принадлежит мне, я только соринка в табакерке Петербурга. И современность глядит из каждого угла, из каждого перекрёстка, из реплик прохожих: рэп, гаджеты, постмодернизм, ИГИЛ.

Знаешь, в каком времени я предпочла бы жить? До отмены крепостного права. Тогда всё было честно и прочерчено: раб — так раб, барин — так барин, без ложного обмана и видимостей. Тогда Империя не надорвалась, ей не продуло спину… А литература какая была! Ты представь: читаешь «Бесов», в журнале, с ятями, с ерами — и можешь потом прийти, Фёдору Михайловичу спасибо сказать! Хотя это и после реформы, конечно…

И весь-то XIX век писатели протягивали разнесчастным крестьянам то вилы, то винтовки; те отворачивались, махали рукой, давайте по-старому, чего, мол, баламутить, а потом как возьмут — да первым делом их же на вилы и посадят. Это один русский писатель (не помню, какой) о русских читателях говорил: «Ты им объясняешь, объясняешь, — а они не понимают!»

Но это уже любомудрие, конечно. Увлеклась.

По дороге подвернулась пышечная номер 42. Вошед, я развеяла эти мысли стаканом слащёного серого кофе, которое здесь наливают прямо из ведра. Я смотрела в душное окно (топили шибко) — машины ездили и ездили, размазывая гуашь слякоти, — и выложила на стол бусины, исполненные, якобы, хао́са. Ноготком я перемещала их по столу: вид у этих деревяшек был самый бестолковый. Я положила их обратно в карман, допила стакан, вышла в улицу — и загулялась в какой-то тупиковый двор.

Клочья недотаявшего снега волгло развалились на асфальте. Стены хворали желтухой, окна первых этажей в ужасе ощерились решётками: окна горели, но не приглашали. Впереди к дому была приторочена нелепая штучка навроде сарая. Стены высокие, тюремные — они наваливались и теснили; если задрать голову и долго смотреть на фиолетовое небо (при всех недостатках, в Петербурге, по крайней мере, есть небо), можно было упасть в обморок. В углу лежала груда грызлых кирпичей — среди окурков на них разместились в обнимку порожняя бутылка водки и ещё одна, из пластика, с обугленной дырочкой (к чему портить бутылку?). Подъезд — единственный, с деревянной дверью неплотно пригнанных досок, как на саночках: и объявление с осьминожьими оторвышами телефонного номера:

УТЕРЯН ИНТЕРЕС К СУЩЕСТВОВАНИЮ

ОБНАРУЖЕВШЕМУ — ПРОСЬБА СООБЩИТЬ

(вознаграждение полагается)

— и имя: Кирилл.

Я покружила в бессмысленности по двору, попинала облёдки и пошла.

Оторвыш с телефоном я не взяла. (Никто не брал.)

Если вдуматься, а что, в сущности, есть любовь, как не расширенный эгоизм? Одно отчаяние трётся о другое, надеясь, что хоть так оно согреется. А получается третье отчаяние, новые хлопоты (которые, как известно, развлекают), новые надежды (без которых, как известно, никак), но этот обогреватель души не греет. И всякий даже намёк на любое сближение вызывает необоримую тошноту: и даже с продавщицей в магазине не хочется вязать двух слов, — чего уж говорить про ближних (до тебя это, всеконечно, не относится, Селечка).

Мне не хватало сил оторвать взгляд от асфальта. Я всё кружила и кружила — ходила где-то возле Исаакиевского. Я прошла Морскую, мимо дома Набокова, я пересекла Мойку — и завидела странно синий свет, как из замогилья. Я шла навстречу ему, всё только синело: шаг мой становился нерешителен и робел. Вдруг — я увидела газовые фонари, ёжащиеся фигуры в макинтошах, с тростями, с шляпами, дам, идущих с фигурами под ручку, проезжающую двуколку с мохнатой пегой лошадью в упряжке — и дым, едкий осенний дым. В нём — стояли и говорили на углу, на самой кромке панели, как бы кого-то поджидая, два туманных человека: