Русский бунт - [25]

На прощание я пожал ей руку (сдержанно) — и пешком отправился в сторону Нового Арбата, к Шелобею. Раз в месяц я нёс ему самопальную аджику (коллега на работе делает) — теперь Шелобей её особенно просил: без аджики, говорит, Ницше не канает.

X

Как отвратительно существование, мой дорогой! Самое же в нём отвратительное, что оно бывает также и прекрасно. Когда бы оно было только отвратительно — было бы многим легче…

Я чай, уже писала тебе, что Борис выхлопотал для меня местечко в Присутствии, — там и пребываю. Служу отлично благородно, подшиваю дела. На происшествия меня по-прежнему не берут, отсиживаюсь в конторе, но оно и к лучшему — по рассказам Бориса, там только мрачный разгул душ и более ничего. Компания у меня самая подобающая, хотя и диковаты. Матушка из Мурманска под Новый год мне икру послала в зверских количествах, так я её товарищам раздарила, они меня на руках за то носили (даже буквально). Но о работе скучно — ты прости, прости.

Да только и не знаю я, о чём писать ещё (как давно я к тебе не писала!). Не тешу себя надеждами, что в Москве бестягостней, но Петербург печален мне (в особенности, по весне). Чувствую себя невыносимо.

Развлекаюсь борьбой с искушениями — провожу опыты. Третьего дня впервые за много лет ела чипсы. И что бы ты думал? С них начался вопиющий разврат! Вместо того чтобы дальше читать «Бесов» (самоубийство Кириллова), я ленилась в постеле, поедала запасы соседкиного холодильника, смотрела глупые видео, зевала, вспоминала, как мы с тобой по Канонерскому острову гуляли, мечтала, — а кончила тем, что напилась на Площади Искусств самым невозможным образом, с людьми решительно мне противными.

Искушение страшная вещь: с самого начала любой шаг с праведной тропинки, даже мысль о шаге, — уже поражение. Но ты делаешь этот лёгкий шаг в сторону, посмотреть, затянет ли, а оно тянет — тянет как кисель, как облепиха: и ты с усилием перебарываешь муку, отворачиваешься от бездны, и уже отвернулась, но тут, подобно Орфею, оборачиваешься — и видишь: искушение раздосадовано берёт шляпу, вздыхает и уходит, — а тебе уже и жаль, что уходит, и ты делаешь роковой этот шаг и сама — сама! — обнимаешь это искушение и благодарно плачешь на его плече.

Объяснять, как отсюда пройти до адских низин, надеюсь, нет нужды.

Дна не существует, мой дорогой. Можно есть чипсы и предаваться излишествам жизни до самой бесконечности (вдумайся, ведь все грехи — лишь злоупотребление жизненными потребностями: чревоугодие, блуд, уныние и проч.; убийство, впрочем, заслуживает отдельного письма). Но главное отчаянье в том, что и вершины нет (карабкаться можно вечность, но не докарабкаешься ни до чего, кроме неудовлетворённости). Не в этом ли рассуждении заключена мука святого Антония?

Но я вновь плету лукавство, Селечка, душа моя! Один случай со мною всё же был. Не смешной, не интересный, а так — безделица.

На день рождения (я, конечно, ждала твоего звонка, но осердиться себе не позволила; ты и без того много зла от меня потерпел) Борис мне подарил три бусины из браслета, который его прадед, отставной полковник, привёз из Индии (звучит невероятно, понимаю). Борис объявил, что в бусинах этих первобытный хао́с заточён — и ежели человеку захочется с какой-нибудь стати перемен, ему довольно положить эти бусины в карман. Я положила их в пудреницу — мне показалось, так безопасней.

Измаяв третьишный день вышеописанным образом, давеча я захотела перемен. Вместо юбки (ведь непременная нужда именно в карманах) пришлось надеть вульгарные джинсы бывшей нанимательницы моего угла, влезть в которые составляло целое приключение, — но я уже решилась пропасть и погибнуть, в чём и состоит прелесть жизни.

Напоследок вздохнув, я положила бусины в карман и легла на кушетку. Весна не гнушается Петербургом — утренние лучи робко ползли по стене и норовили ужалить. Для чистого опыта, стоило бы, конечно, оставаться дома и ждать перемен там, — но то был понедельник, и я отправилась на работу.

Солнце елозило по окнам, прыгало по крышам и окуналось в канал. С карнизов весело валились снаряды снега, лёд с заразительной весёлостью трескался. Небо стояло ясное, — а прохожие имели вид тех, кто знает, куда идёт. Я встала в задумчивости: захотелось пойти до Присутствия какой-нибудь мудрёной дорогой (ты бы видел, какая погода!), — но я упрямо двинулась к Вознесенскому проспекту, как и всегда.

Разумеется, в присутственный час я уже вовсю бездельничала и слонялась. Сама того не заметя, на метро я добралась до Финляндского вокзала и уехала в Выборг (и каждый почти шаг — думала о бусах). В электричке склонила голову к пыльному стеклу и слушала гармониста.

Ты, чай, не бывал в Выборге? Ощущение этого места тяжело и не вовсе выразимо: весь этот городок одной ногой пребывает как бы в могиле. Слабые, тухлые проблески прошлого ещё мелькают там и сям, но они до исхудалости призрачны. Выложенная камнем дорога, мезальянсное соседство домов привычно-советских с западными образцами — хитро заострёнными, с задумчивыми глазами и изящными талиями, отполированными в своём прагматизме, — всё это хотят разлучить: денег на ремонт бюджет не выделяет, а на снос — нимало не гнушается. Но если вдуматься — что такое Петербург, как не тоска по Западу? Западу, который нам так и остался невдогад? Об этом я думала, ходя невозможными улочками. В за́мке же я поднялась на пузатую башню, откуда видно всё, всё! Но на обзорной площадке я села вдруг на корточки и расплакалась.