Русский Бертольдо - [34]
Об анонимном переписчике рукописи «Бертольдо» РНБ (Собр. Вяземского Q 143) можно совершенно определенно сказать, что он был страшным женоненавистником, превосходящим в своих чувствах даже то традиционное не слишком любезное отношение к женщине, которое бытовало на Руси[399] и которое, кстати, в достаточной мере присутствует в тексте самого романа Кроче. Везде, где это только было возможно, он старался усиливать антифеминистские выпады Бертольдо, добавляя собственные высказывания негативного характера, в которых явно сквозит личный, не слишком удачный жизненный опыт.
Так, ему показалось, что на вопрос царя «Какая та кошка, что спереди тебя лижет, а сзади карапает?» Бертольдо отвечает грубо, но недостаточно точно: «Курва и блядь»; тогда он добавляет: «<…> и жена льстивая»[400]. А в ответ на царскую загадку «Которыя болезни суть не исцелимы?» привносит свое знание жизни, добавляя к словам Бертольдо «Безумие, раковая опухоль и долги» как итог грустных раздумий: «<…> равно тому и жена неудашная»[401]. Пожар женоненавистнических чувств перекинулся и на другую, вполне невинную загадку — «Что то за детище, которое зжет язык у матери?»; его приписка к ответу — «Светилня в свече» — несет в себе все ту же горечь мыслей: «<…> и злое дитя девица» (л. 2 об.). Вопрос Бертольдо царю «А ты разве вериш женским слезам?» он уточняет: «<…> словам и слезам?» (л. 8 об.), а к гневному окрику царя в сторону разбушевавшихся женщин — «Что говорите вы, безумныя <…>» — прибавляет характерный штрих: «Что говорите вы, безумныя, с великим шумом <…>» (л. 13). Другое сердитое восклицание царя — «О, какое сокрушение, какое смятение учинили сии безумные и вспылчивые <…>» — приобретает под его пером грубоватый оттенок введением в него слова «бабы» (л. 14 об.).
Даже в тех случаях, когда этому несчастному приходится переписывать царские панегирики в адрес женщин, в его истинных чувствах сомневаться не приходится. Он становится вдруг очень «невнимательным», начинает пропускать слова и целые фразы, уменьшая количество прекрасных эпитетов, как будто рука отказывается ему служить. Так, в выражении «человек без жены как виноград без огороды» пропало значимое слово «виноград» (л. 16), вовсе исчезла метафора мужа без жены как «дерева без сени» (л. 16 об.), и, совсем уж по Фрейду, начав писать фразу «в любви она верна», он «забывает» дописать слово «верна» (л. 9 об.). Видно, как его раздражение в адрес женщин растет и наконец прорывается (правда, не совсем к месту) грубоватой репликой: «однако ж в народе между протчим пословица происходит якобы у семи баб одна козья душа! Да каб правдиво разсудить и того много» (л. 16 об.).
На примере чрезвычайно популярных в XVIII в. сборников фацеций, пришедших в Россию через Польшу из Италии, исследователи уже отмечали, что русскому книжнику нередко по разным причинам приходилось вторгаться в текст развлекательного характера. Делалось это прежде всего для того, чтобы приспособить забавное содержание и смелый натурализм выражения переводной новеллы к традиционным читательским вкусам[402]. Это было непросто, а зачастую даже в ущерб смысла художественного образа[403]. Рассмотренные выше примеры вторжения в текст со стороны переписчика рукописи «Бертольдо» из собрания Вяземского (РНБ) имеют скорее интимный, чем идеологический характер. Его добавления, может не столь значительные сами по себе, тем не менее позволяют увидеть «частный случай» — отражение эмоций человека, который при соприкосновении с текстом захотел привнести в него свою «правду»[404].
Что касается коллективного портрета переписчиков «Бертольдо», следует отметить, что часто это были люди не слишком хорошо образованные, несмотря на, казалось бы, «интеллигентный» род их занятий. Упоминаемые в тексте «Бертольдо» достаточно популярные имена античных исторических деятелей и мифологических персонажей, географические и прочие названия у многих из них вызывали трудности прочтения. Это не может не показаться странным, имея в виду, что в России знание, например, мифологии имело в то время самое широкое распространение[405].
Так, все тот же переписчик рукописи РНБ (Вяз. Q 143) воспроизводит имя «Орфей» как «Алфей» (л. 20); возможно, имея смутное представление о «дедаловых крыльях», он называет их «дедесовыми» (л. 64 об.); а название поэмы Гомера («Илиада») предпочел опустить вовсе (л. 75 об.)[406]. В рукописи ГИМ такого рода проблемы еще более очевидны: Карфагенскую битву переписчик переделывает в «Порфагенскую», Лукулловы пиры — в «Лукеловы», Пиррову победу — в «Кирилову», Нарцисса — в «нарцыга»[407] и т. д. Зато, нужно отдать должное, с именами Эзопа и Александра Македонского, как правило, все справлялись отлично[408].
Характерной особенностью списков «Бертольдо» является то, что контаминация имен собственных и отказ от употребления иностранных заимствований в них связаны напрямую. Как правило, тот, кто не справляется с непонятными именами, не приемлет и иностранных заимствований в языке, предпочитая заменять их русскими соответствиями («инвенции» — «вымыслы», «статура» — «стать», «респектован» — «быть в почтении», «афронтован», «афронтовать» — «обесчестить» и т. д.
