Русский Бертольдо - [27]
Свое развитие получает в «Италиянском Езопе» и другая, не менее острая тема эпохи — «естественное равенство»[305]. Известный разговор Бертольдо с царем об эгалитаризме, когда в качестве основного аргумента герой использует собственный зад, во французской версии подан в лаконично-смягченном пересказе, фактически лишенном своего комизма[306]. «Французский Бертольдо» серьезно озабочен поисками причин неравенства людей в обществе: с поистине просветительским оптимизмом он внушает читателю, что главная причина кроется в социальных амбициях людей, в их «безумном тщеславии», что различие между людьми состоит ни в чем ином, «как токмо во мнениях и мыслях человеческих»[307]. По сути, смех побежден резонерством. Забавно-грубоватый эпизод, который в «народной книжке» прочитывался как центральный, здесь полностью нейтрализован — впрочем, его судьба и без того была предрешена эстетикой прекрасного, господствующей в XVIII столетии. Неудивительно, что в другой переделке «Бертольдо», которая входила в состав «Bibliothèque universelle des Romans», специально предназначавшейся для дамского чтения, пикантный момент эпизода был вовсе опущен.
По версии «Италиянского Езопа», Бертольдо — само воплощение идеи равенства. Каждый его шаг удостоен авторской рефлексии: герой без страха входит во дворец — это потому, что он искренне убежден, что «все люди единым творцом и в совершенном равенстве сотворены»; смело обращается к царю — так как уверен, что «нет в свете ни одного человека, с которым бы не можно было откровенно общаться», и т. д.[308]
Образ такого человека, который не имел ни «другого учителя, кроме самой природы, ни других правил жизни, кроме предписываемых нам здравым разумом»[309], вполне естественно провоцировал рассуждения на другую столь же популярную тему — «золотого века». Эти не менее многословные рассуждения, разрастаясь все больше по ходу повествования, иной раз переходили в настоящие ностальгические стенания: когда-то монархи были доступны своему народу, они за «честь и несказанное удовольствие вменяли употреблять все свои силы к услугам своих подданных»; им и теперь полезно было бы иногда «забыть свое звание и Величество» и сравняться со своими подданными, но «о, счастливые времена! о, обычаи, столь соответствующие здравому разсудку, природе и самой истине, где вы ныне? увы, к нещастию нашему мы едва и напоминание о вас имеем!»[310] — и т. д. и т. п.
Таким образом, читатель плутовского романа получал урок популярной философии. Говорить о глубине просветительских концепций здесь, конечно, не приходится; тем не менее важен сам факт — зерна тех же самых идей, которые выдвигала эпоха, прорастали повсюду, даже в литературе развлекательного свойства. Тем не менее в России это не меняло критического отношения просветителей к несерьезному чтению. Оно зачастую оставалось прямо враждебным.
Рекреативной литературе инкриминировалось серьезное по тогдашним понятиям преступление — неполезность. В борьбе за русского читателя просветители всячески старались «обезвредить» сочинения, целью которых являлось только развлечение. Одним из способов было использование «старой песни на новый лад»: в качестве уступки недостаточно развитому читательскому вкусу в заглавии давалась мнимая установка на смех и развлечение, на самом же деле старый текст подвергался редактированию согласно горацианской концепции сочетания «приятного с полезным»[311]. Все эти условия были соблюдены и при издании «Италиянского Езопа»: эпиграф из Горация на титульном листе — «Смеясь, говорить правду кто запрещает?» — не оставлял сомнений, что читателю предлагалось сочинение «приятно-полезного» свойства.
Вскоре «Италиянской Езоп» был переиздан содержателем Сенатской типографии в Москве Фридрихом Гиппиусом[312]. Московское издание отличалось от первого тем, что вышло «с приобщением» четырех небольших сочинений: «О безпорочности и приятности деревенския жизни», «Храм земнаго увеселения во сне виденный», «Дворянин в деревне» и «О людях, обещаний своих неисполняющих». Все они в той или иной степени перекликались с содержанием притчи о мудром крестьянине во французской редакции. Первое — может быть, несколько больше других.
«О безпорочности и приятности деревенския жизни», принадлежавшее перу В. К. Тредиаковского, уже было опубликовано 25 лет назад[313], что отнюдь не смутило издателя. Он, по-видимому, счел это сочинение отличной парой к главе «Похвала деревенской жизни; сколь нега вредна здравию», введенной в текст «Италиянского Езопа» французским редактором[314].
Присутствие «деревенских» текстов в дополнении к «Италиянскому Езопу» вряд ли было простой случайностью. Характерный интерес к крестьянской тематике, не в последнюю очередь подогревавшийся идеями физиократов, в полной мере отразился в литературе и искусстве 1780–1790-х годов. Появился целый ряд сочинений наподобие «Сельского Сократа» Г. К. Гирцеля (М., 1789), «Учения добродушнаго Рихарда» или «Науки добраго человека Рихарда» Б. Франклина (СПб., 1784; М., 1791), в то время как сцены театров были заполнены «благородными поселянами», «сельскими философами» и «мудрецами»
