Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - [49]

Ждавшие в Петербурге отправки в Кёнигсберг не догадывались об имевшем место в эти же дни событии, имевшем существенное значение для развития российского университетского образования в целом. Летом 1716 г. в курортном городке Бад Пирмонте (княжество Ганновер), где поправлял здоровье Петр I, произошла его встреча с Г. В. Лейбницем (всего же таких встреч царя с немецким просветителем, начиная с 1711 г., было три в разных частях Германии). Одной из главных тем на этой последней встрече, состоявшейся за несколько месяцев до смерти философа, было обсуждение проектов организации науки и образования в России. В течение недели в ежедневных разговорах с царем Лейбниц передавал ему свои идеи о необходимости создания собственных российских научных учреждений, таких как Академия наук, открытия в России гимназий и университетов, называя среди будущих университетских городов Петербург, Москву, Киев и Астрахань. Желание Лейбница содействовать в этом России оправдывалось его уверенностью, что «в интересах всех народов и для их общего блага будет, чтобы и русский народ смог получить все преимущества, достигнутые другими и служащие к их улучшению»[202]. Возможно, именно тогда в Бад Пирмонте Петр I всерьез задумался о необходимости развития университетского образования в России[203].

Так или иначе, но по истечении лета деньги на отправку подьячих нашлись, и в сентябре 1716 г. первый корабль с девятью россиянами отплыл из столицы, сперва в Данциг, где по осеннему времени должен был дожидаться погоды, а затем уже в Кёнигсберг, и 5 ноября, согласно их донесению, юноши «начали науку». Остальные посланные, впрочем, съезжались уже сухим путем в течение всего следующего года, вплоть до ноября 1717 г.[204]

Где же русские юноши должны были проходить ту «науку», ради которой их отправили в Германию? Хотя в первоначальном тексте указа о посылке подъячих не было четких указаний на то, в каком учреждении они должны обучаться, но все обстоятельства их пребывания в университетском городе вели к тому, что это будет местный университет. Действительно, в течение первой половины 1717 г. в матрикулы Кёнигсбергского университета записались одиннадцать россиян из числа посланных по указу Петра (Конон Плаксин, Иван Колушкин, Иван Ершов, Никита Титов, Илья Протопопов, Семен Фролов, Федор Прокофьев, Спиридон Хлотенов, Иван Варфоломеев, Федор Ардабьев, Борис Красовский), а в последующие два года еще трое (Матвей Маков, Степан Олсуфьев, Степан Пучков). Тем самым, в Кёнигсбергском университете образовалась одна из самых больших групп русских студентов за весь XVIII век.

Восемь из четырнадцати студентов обозначили себя в матрикулах как дворяне, что с большой долей уверенности позволяет предполагать недворянское происхождение шести остальных. Всего же, как видим, из тридцати трех подьячих студентами смогли стать около половины, что определялось, по-видимому, их степенью владения немецким языком и латынью — тем, кто не знал ни того, ни другого, слушать лекции и состоять студентом было невозможно. Для обучения языкам они прежде должны были нанимать для себя частных учителей — «шпрахмейстеров».

Но нельзя сказать, что зачисление в студенты немедленно открыло перед молодыми людьми «врата европейской учености». Так получилось, что они не имели ни четко сформулированного плана учебы, ни инструкций из Петербурга, ни надлежащего контроля. Надзор за юношами, вполне в духе петровского института фискалов, был вверен одному из самих подъячих, который добросовестно отправлял на родину регулярные описания «непотребств» своих товарищей. Потому неудивительно, что некоторыми россиянами очень быстро был перенят образ жизни местных студентов, а академические привилегии использовались «для вящей своей вольности» (так что их фискал даже просил запретить посланным записываться в университет!). Иные из юношей, напротив, и хотели бы заниматься науками, да из России не поступало обещанных денег: вместо 200 ефимков в течение первого года подъячие не получили ни копейки, деньги, выданные на дорогу, давно кончились, а за жилье, дрова, платье, еду и особенно за учебу нужно было платить, и если сперва им удавалось жить в долг, то вскоре и эта возможность прекратилась. Одна из жалоб студентов отражает то плачевное состояние, в котором они очутились в конце 1717 — начале 1718 г.: «В зимнее время пребываем как холодом изнуряемы, так и без науки, понеже хозяева, у которых мы имеем квартиры, видя сей замедленный вексель, отсылают от себя с квартир… того ради и по тюрьмам за долговые деньги засажать хотят». Подъячие не только «закосневали» без науки, не в состоянии заплатить учителям, но даже не могли выйти на улицу за отсутствием одежды и обуви. Обращаясь и к царю, и в Сенат, и к вице-канцлеру П. П. Шафирову, студенты просили их «спасти, не дать пропасть в иностранстве». О тяжести положения говорит и то, что с той же просьбой дважды в Петербург вынужден был писать сам бургомистр Кёнигсберга, знакомый царя по Великому посольству X. Негелин, который подтвердил, что «российские ученики от неприсылки к ним денег нажили великие долги, и в том от заимодавцев посажены в тюрьмы, в которых и доныне почитай все обретаются, оставя свои науки». Несмотря на всё свое расположение к России, бургомистр предупредил, что ни один из них не будет освобожден пока полностью не заплатит долга