Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - [114]
В том же 1811 г. H. М. Карамзин писал: «Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким; не рассудив, что здесь иные обстоятельства. В Лейпциге, в Гёттингене надобно профессору только стать на кафедру — зал наполнится слушателями. У нас нет охотников для высших наук»[483]. Действительно, эта нехватка сказывалась не только на отсутствии студентов, но и на составе профессоров. В 1810—1820-е гг. сами по себе российские профессорские корпорации не могли обеспечить воспроизводство своего состава на тех критериях научного отбора, которым следовали в начале XIX в. Характерным показателем являлось количество защищенных диссертаций на высшую научную степень доктора. Так, например, в Московском университете за период с 1820 по 1830 г. была защищена всего одна докторская диссертация по нравственно-политическому отделению, три — по словесному и ни одной по физико-математическому факультету[484]. Обновление его корпорации в это десятилетие шло очень медленно, что объективно приводило к ее «старению» и снижению научного уровня. К сожалению, в целом, изменился и вклад попечителей, первое поколение которых, участвовавшее в разработке реформ начала александровского царствования, ушло, а заступившие на их место думали не о помощи университету, а об укреплении своей личной власти в нем, активно участвуя в интригах, борьбе профессорских партий и стараясь «замещать кафедры людьми, удовлетворявшими требованиям благонамеренности, а не научного ценза»[485].
Наблюдался упадок и такого важного для роста университетского научного уровня института как заграничные командировки молодых ученых, приготовляющихся к занятию профессуры. § 131 университетского Устава 1804 г. предусматривал каждые два года командировать по два лучших воспитанника, выделяя для этого ежегодно 2000 руб. Однако начавшиеся в 1800-е гг., такие поездки в немецкие университеты скоро прекратились, главной причиной чего было падение обменного курса рубля, которое делало невозможным проживание на назначенную сумму за границей. В 1810—1820-е гг., пытаясь воспользоваться выделенным правом, университеты могли на те же средства (или ходатайствуя в министерстве о прибавках) посылать лишь одного кандидата в профессора, следующий же должен был ждать возвращения предшественника. Из всех российских университетов на рубеже 1810—1820-х гг. регулярно такие командировки продолжались только в Московском университете: в Германию были посланы М. В. Рихтер (1817–1820), М. Г. Павлов (1818–1821), А. А. Иовский (1823–1826). Осенью 1821 г. трагически сорвалась командировка для подготовки к занятию кафедры астрономии магистра А. А. Бугрова (он покончил с собой накануне отъезда)[486].
Между тем, в конце 1810-х гг. был, вообще, поставлен вопрос о целесообразности обучения русских студентов в немецких университетах. Знаком изменения правительственного курса явилось назначение князя А. Н. Голицына на пост министра духовных дел и народного просвещения; начало же этого поворота в 1818 г., непосредственно в ответ на подъем студенческого движения в Германии, само по себе уже показывает насколько близкой рассматривалась среда немецких университетов по отношению к образовательной политике России. События в Германии, особенно наиболее громкое из них — студенческий праздник близ замка Вартбург в Тюрингии в октябре 1817 г., на котором представители всех университетов отвергли политику Реставрации и провозгласили идею немецкого единства, были восприняты как часть новой захлестывающей Европу революционной волны, представляющей опасность для России.
Обеспокоенность Европы и России ростом студенческого движения особенно выросла после убийства в 1819 г. немецкого писателя и драматурга А. Коцебу, находившегося на русской службе, которого студенты обвиняли как «душителя немецкой свободы». Австрийский канцлер, князь Меттерних собрал в богемском городе Карлбад (совр. Карловы Вары) съезд немецких князей, на котором были приняты решения по дальнейшим мерам в отношении университетов, ратифицированные 1 сентября 1819 г. немецким бундестагом (т. н. «Карлсбадские конвенции»). Главной целью этих решений было подавить студенческое движение, поставить под контроль деятельность прессы и профессоров, подчинить управление университетами правительству. В университетах запрещали политические собрания, а студенческие объединения могли осуществлять свою деятельность только по специальному разрешению. Высший надзор за каждым из университетов должен был выполнять специально назначенный от имени соответствующего княжества «комиссар». Карлсбадские конвенции действовали до 1848 г. и, тем самым, на период в тридцать лет законодательно ограничили автономию немецких университетов. В то же время нельзя не заметить, что в условиях дробления Германии на мелкие государства эти, как и любые другие решения немецкого бундестага, носили скорее рекомендательный характер и, в целом, не слишком отразились на внутренней жизни университетов, хотя, действительно, привели к спаду студенческого движения[487].
Ответные действия российского Министерства народного просвещения также происходят на рубеже 1810—1820-х гг., причем начинаются с Дерптского университета как наиболее тесно связанного с Германией. В июле 1818 г. его попечитель К. А. Ливен обратился в министерство с представлением, в котором указывал на действительно существующую проблему: хотя прежние постановления министерства и предписывали учитывать только дипломы отечественных университетов при приеме на российскую службу, но остзейские студенты обходили это положение тем, что «пробыв несколько месяцев, год или полтора в отечественном университете, едут в иностранные, а потом возвращаются опять в Дерптский, чтобы прожить в оном токмо узаконенное время, не пользуясь должным учением». Ливен полагал, что студенты, учившиеся за границей, вредят его университету, ибо «привозят с собою худые нравы и злоупотребления и… тем дают повод к великим беспорядкам и неустройствам»
