Русские - [81]

Пожалуй, наиболее волнующий призыв к тому, чтобы воспитание детей снова предоставили матерям, был высказан Аркадием Райкиным, эстрадным актером, который нередко заканчивает свои выступления трогательным монологом о материнстве. В этом монологе рассказывается о мальчике Славике. Бабушка его умерла, и мать выбивается из сил, совмещая работу, беготню по магазинам, воспитание сына и домашние дела, поэтому она обращается за помощью к соседям. По дороге на работу она звонит в соседнюю квартиру к пенсионеру и просит во-время разбудить мальчика, чтобы тот не опоздал в школу; знакомую медсестру просит пощупать ему лоб, когда он будет возвращаться из школы, чтобы убедиться в том, что он здоров. Участкового миллионера мать просит следить за тем, чтобы мальчик не подрался. В конце монолога тихо и проникновенно Райкин говорит: «Я думаю, никто не может заменить мать, которая поет колыбельные песни, которая может ответить на любой вопрос, которая кормит ребенка, утешает его. Если бы отцы зарабатывали немножко больше, а матери работали немножко меньше, от этого выиграли бы все: дети, родители и государство».

VI. ДЕТИ Между домом и школой

…Одним из таких буржуазных лицемерии является убеждение в том, что школа может быть вне политики. Вы прекрасно знаете, насколько лживо это убеждение.

Ленин, 1919 г.

С дисциплиной, как выяснилось, и в советских школах не все обстоит благополучно. Это не придет в голову иностранным гостям, которые, входя в класс, видят, как девочки в темных форменных платьях и черных передниках, унаследованных от царских времен, и тщательно вымытые мальчики в серых, как у водителей автобуса, костюмчиках дружно встают и хором говорят: «Здравствуйте!». Вам это не придет в голову и тогда, когда вы увидите, как советские дети выходят из школы после уроков (построенные в ряды, чинно разговаривая вполголоса), и мысленно сравните эту картину с тем, как темпераментно и оживленно разбегаются дети из американской пригородной школы, как они поют, кричат, передразнивают друг друга или удирают в разных направлениях, так что только концы рубашек развеваются. Мы с Энн узнали об этом неблагополучии только, когда пришли на родительское собрание в среднюю школу № 30 с политехническим уклоном Свердловского района Москвы, где учились две наши дочери — одиннадцатилетняя Лори и восьмилетняя Дженни.

Во втором классе, который посещала Дженни, мы, как и остальные родители — их было около тридцати человек — с трудом уселись за маленькие деревянные парты, выкрашенные зеленой краской (сидят в классе попарно, как в старых сельских школах). Учительница Ирина Георгиевна, маленькая, черненькая, похожая на воробышка, рассказывала родителям о том, что проходят сейчас в классе: грамматические правила и принцип деления в уме. Потом она стала читать нотацию взрослым людям об учебе и поведении их детей. Как и ко всем учителям, к ней обращались по имени-отчеству, а она называла своих учеников по фамилии.

«Иванов А.», — вызвала она. Все родители повернули головы и стали переводить взгляд с одного на другого, пока не поднял руку сидевший в заднем ряду крупный человек в строгом костюме, неловко чувствовавший себя за слишком тесной для него партой. Ирина Георгиевна обрушилась на него с обвинениями: «Ваш Саша регулярно опаздывает в школу, — строго выговаривала она, а другие родители при этом либо рассматривали отца, либо смущенно смотрели в сторону. — Он приходит посередине утренней зарядки. Мы начинаем в 8.15, а он является в 8.30. Вы же не опаздываете на 15 минут на работу. А если опаздываете, значит, подаете дурной пример сыну. Мы не можем допустить, чтобы один ученик нарушал установленный в классе порядок. Я говорила с ним об этом. Но знаете, в этом не мальчик виноват, а родители. Вы как отец отвечаете за то, чтобы он приходил вовремя. Пожалуйста, проследите за этим».

Резкость ее тона поразила меня. Ирина Георгиевна, небольшого роста, с пушистыми черными волосами и довольно неуверенным взглядом женщина с накинутым на плечи, наподобие шали, широким шерстяным шарфом, работала учительницей уже много лет. За пару дней до начала учебного года мы пришли в школу, чтобы познакомиться с учителями и посмотреть, как выглядят классные комнаты. Тогда она очень дружески и доброжелательно разговаривала с Дженни, напуганной необходимостью идти в чужую школу, с чужим языком. Однако в классе эта женщина была какой угодно, только не мягкой и снисходительной. Она вела себя как строгий блюститель дисциплины и перед своими тридцатью-сорока учениками, и перед их родителями, с которыми говорила тем же поучающим тоном, что и со второклассниками.

«Семенова Н.», — перешла Ирина Георгиевна к новой жертве. На этот раз, более робко, подняла руку мать девочки; впрочем, большинство собравшихся составляли матери, пришли всего двое отцов. Учительница взяла тетрадь и, медленно переворачивая страницы, стала показывать ее так, чтобы всем было видно. «Полюбуйтесь на это», — сказала она. В тетради попадались пропущенные или небрежно написанные страницы, кляксы; одна страница была разорвана и склеена. «Это очень плохая работа, — недовольно продолжала Ирина Георгиевна, — и это характерно для вашей Нади. Она неряха. Вы и дома позволяете ей устраивать такой беспорядок? Ей что, разрешается бросать свои вещи, куда попало? Вот, посмотрите, — и она показала страницу, которую считала написанной ужасно, — она пишет там, где ей нравится». Как раз эта страница, с моей точки зрения, была не такой уж плохой. Но присмотревшись повнимательнее, я увидел, что детская рука выводила буквы не строго в соответствии со строчками, хотя, впрочем, вся работа была написана разборчиво и вообще прилично для восьмилетнего ребенка. «Боже, — внутренне содрогнулся я, — что же она скажет о бедной Дженни, которая едва умеет читать и писать по-русски», но Ирина Георгиевна избавила нас от персональной критики, которой не смогли избежать русские родители. Вызывая одного за другим, она говорила им о том, в чем провинились их дети в школе или о недостатках их домашнего воспитания.