Русские - [262]

Часто евреи сталкивались с тем, что, как только они подавали документы на выезд, давние друзья в целях самозащиты вдруг резко меняли свое отношение к ним. Я был знаком с балериной, карьеру которой власти перечеркнули только потому, что она имела неосторожность открыто поддерживать дружбу с человеком, подавшим заявление на выезд, тогда как, в соответствии с требованиями партии, она должна была полностью отречься от него.

Однажды я был свидетелем донкихотских эмоций ассимилированного еврея. В самаркандском аэропорту мне встретился еврей-портной, рассказавший, что у него есть родственники, которые уехали в Израиль, а теперь думают о возвращении назад. Еврей этот был настолько ассимилирован, что называл себя «беспартийным большевиком» и сказал, что его сына зовут Владимир Ильич (в честь Ленина). Однако когда он начинал рассказывать о своих родственниках, то скорее извинял их и проявлял понимание их поступка. По его словам, они уехали, поддавшись уговорим других евреев. Ему хотелось знать: если я напишу о них, поможет ли это им вернуться? Но когда мои русские спутники подошли к нам поближе, так что могли слышать разговор, он начал поливать грязью и осуждать своих родственников. «Они поставили нас в тяжелое положение, — говорил он. — Они плюют в колодец, из которого пили. Они предали свою родину».

Однако ни у одной еврейской семьи не сложилось столь трагического положения из-за разногласий, как у Володи Слепака, который за все время моего пребывания в Москве был мужественно терпеливым ветераном движения, твердокаменным отказником, самым уважаемым и самым неудачливым из всех добивающихся разрешения на выезд. История Слепака представляет собой летопись всего движения. Его активистская деятельность началась в 1969 г. С тех пор, как в 1970 г. он подал заявление на выезд, его увольняли со всех мест работы, куда он устраивался, преследовали, производили обыски. По пятам за ним ходили агенты КГБ, врывались в квартиру, минимум двадцать раз задерживали и подвергали допросу по различным поводам. Оба раза, когда президент Никсон посещал Москву, Слепака превентивно арестовывали, а на его жалобу прокурору Москвы по поводу второго незаконного ареста ему было официально отвечено, что он никогда не подвергался лишению свободы. Несмотря на все это, Слепак, как мне казалось, переносил свои невзгоды удивительно незлобиво и получал большое удовлетворение, оказывая помощь другим. Последний раз, когда я видел его, он, сидя в громадном, чересчур туго набитом кресле в своей коммунальной квартире, поднимал тосты за мои будущие успехи. Мы пили неразбавленный шотландский виски, так как водки, чтобы отметить мой отъезд, не оказалось. И жена Слепака Мария, крупная спокойная женщина с очень красивым лицом, призналась мне, как всегда спокойно, что после пяти лет становится все трудней.

Слепак не решался высказать вслух свои самые худшие подозрения — что его отъезду препятствовал отец. Однако в ходе разговора эта семейная история развертывалась подобно греческой трагедии. Его отец — Соломон Израилевич Слепак — всю свою жизнь связал с русской революцией. При царизме он сидел в тюрьме за радикальные воззрения, потом, подобно Хо-Ши-Мину и другим коммунистам начала века, уехал в Америку и был грузчиком в Нью-Йорке. Когда в России победила революция, он ринулся домой, командовал партизанской бригадой, сражавшейся с японцами, и в 1920 г. занимал высший партийный пост на Сахалине. В начале 20-х годов он, в качестве журналиста, был первым советским представителем в Японии. По совету министра иностранных дел Максима Литвинова Соломон Израилевич сменил свое откровенно еврейское имя и стал Семеном Игнатьевичем Слепаком. Впоследствии он был назначен членом президиума Коминтерна, основанного Лениным. Биография Слепака была почетной историей жизни истинного старого большевика, а его непоколебимые убеждения ей соответствовали.

Как вспоминал Володя, его первые резкие столкновения с отцом начались в 50-е года, когда Сталин открыл кампанию против космополитов. Жена Володи, работавшая врачом в больнице, была страшно расстроена обвинениями против врачей и приходила в ужас от массы невинных жертв сталинской паранойи. Споры с отцом начались по этому поводу. «Лес рубят — щепки летят», — отвечал отец поговоркой на опасения Марии. — Пусть будут невинные жертвы. Лишь бы быть уверенным, что хоть один настоящий враг уничтожен». «Ты просто глух ко всему, — закричал Володя. — Я никогда не вступлю в твою партию». Старик был ошеломлен: «За тебя и маленьких внуков я шел на каторгу, — напомнил он, — Я боролся за Советскую власть и помогал строить ее, а ты говоришь такие вещи». После бунта сына у отца был сердечный приступ. «Ему все время приходилось принимать капли», — вспоминал Володя. В те годы семья жила вместе. Затем они разделились, и после смерти Сталина семейные раны затянулись. Но в 1968 г., после шестидневной войны в Израиле и советского вторжения в Чехословакию, Володя сообщил отцу, что подумывает об отъезде в Израиль. Отец и слушать его не захотел. В начале 1969 г. Володя оставил работу в научно-исследовательском институте телевидения, где заведовал лабораторией, надеясь, что это облегчит ему отъезд, так как в этом институте он имел доступ к секретным материалам. Володя сообщил отцу о своем решении непосредственно перед подачей документов. «Начался ужасный спор, — рассказывала мне Мария Слепак, — Это была гражданская война в семье».