Русские - [260]

Я считаю, что основная движущая сила этого явления — возродившееся чувство еврейского национализма, существенно отличающегося, однако, от воинствующего сионизма, который я ожидал встретить. Современный еврейский национализм, по-видимому, представляет собой не столько ревностную привязанность к Израилю, сколько стремление к самоутверждению в советской жизни после десятилетий самоотречения. Если за эти десятилетия евреи делали все, чтобы как-то приспособиться к обстановке антисемитских оскорблений и профессиональной дискриминации, то для активистов 60-х и 70-х годов самой вопиющей несправедливостью было лишение их возможности проявления своей национальной принадлежности.

«Я человек без национальности в весьма националистической стране», — говорил Александр Гольдфарб, биолог, впоследствии уехавший в Израиль. При советской системе быть евреем и утверждать сдое еврейство значит вступить в противоречие с понятием лояльного советского гражданина. Именно в этом евреи чувствуют дискриминацию по сравнению с другими национальностями СССР.

Иностранцы, особенно американцы, часто не понимают, какое огромное значение имеет для советских людей этническая принадлежность. Спрашивая у советского гражданина о его национальности и слыша в ответ: «русский», «армянин», «узбек», «латыш», «украинец» или «еврей», американцы ошибочно воспринимают это как нечто эквивалентное их собственному обыкновению при знакомстве с новым человеком сообщать ему штат, в котором они родились. Им, в отличие от британцев, столетиями считающих себя шотландцами, валлийцами, ирландцами или англичанами, недоступно понимание того, что здесь идет речь о чем-то гораздо более глубоком. Национальность — это основная форма самоопределения человека, охватывающая язык, традиции, культуру, моральные ценности и историческое наследие. В сущности, движение за выезд явилось протестом еврейских активистов именно против отказа им в возможности проявления национальных чувств. В прошлом евреи возлагали большие надежды на революцию, в которой они играли значительную роль. В первые годы Советской власти наступил расцвет языка идиш. В 30-е годы в стране насчитывалось более 1200 еврейских школ и отделений в высших учебных заведениях, имелись еврейские газеты и театры. Некоторые евреи, например Лев Троцкий, занимали важные политические и государственные посты, обладая реальными полномочиями — не то, что нынешние высокопоставленные «показные» евреи. Сталинские чистки и ревностно культивировавшийся им в годы войны русский национализм пресекли этот взлет. С образованием государства Израиль в 1948 г. Сталин начал свою последнюю параноическую кампанию против «безродных космополитов», т. е. против евреев: писателей убивали, врачей подвергали гонениям, все следы еврейской культуры уничтожались. В области национальной еврейской культуры примерно такое же положение сохраняется и в настоящее время. Представители других национальностей также жалуются на то, что проводимая сверху постепенная русификация лишает их национальной культуры и исторического наследия, но эти другие национальности СССР имеют свою национальную территорию, свое «правительство», школы, национальные театры, литературные и другие культурные традиции. Евреи почти ничего этого не имеют. На еврейском языке выходит лишь одно периодическое издание, строго контролируемое властями, — ежемесячник «Советиш Геймланд» («Советская Родина») — и имеется одна крошечная, влачащая жалкое существование театральная труппа. В официально числящейся Еврейской автономной области — Биробиджане (в Восточной Сибири) — евреи составляют всего 18 % населения, и большинство советских евреев воспринимают ее как неуместный фарс. Именно накопленное годами чувство разочарования и безвыходности в этом национально-культурном вакууме послужило горючим материалом, на который упала искра израильской победы в Шестидневной войне 1967 г., вызвав бурную вспышку еврейского национализма. «После этой войны, — снова и снова повторяли мне, — мы стали гордиться тем, что мы евреи». Кроме того, поскольку многие евреи-интеллектуалы занимали видное положение в либеральных культурных и научных кругах и в диссидентском движении, именно они были особенно подавлены и ошеломлены советским вторжением в Чехословакию в 1968 г. Эта быстрота смены новых надежд острым отчаяниям также стимулировала стремление евреев к выезду.

Что же можно сказать об остающихся?

Мне приходилось встречаться с преуспевающими ассимилированными евреями, разделявшими чувства возрождающейся еврейской гордости и ощущавшими горечь безвыходности в области культуры, но они держали эти чувства про себя или делились ими только с верными друзьями. Что же удерживало их от эмиграции? Через уезжающих евреев мы познакомились с четой, которая в течение многих месяцев мучительно решала вопрос — ехать или не ехать. Таня, смуглая, привлекательная женщина, была актрисой на небольших характерных ролях, а ее муж Марк, стройный, угрюмого вида человек лет пятидесяти, с насмешливо неодобрительным, когда снимал очки, выражением глаз — драматургом. По советским понятиям они жили хорошо, однако оба непримиримо критически относились к советскому обществу. Они гордились Израилем и высмеивали советскую помощь арабам. В разговорах с нами они подчеркивали свое еврейское происхождение, правда, я подозреваю, что не особенно распространялись об этом в обществе русских. Из произведений Марка мало что можно было понять о его личных чувствах. Когда я заговорил с ним об этом, он очень смутился и довольно неуклюже отказался дать мне почитать что-нибудь из своих вещей: «Разве можно по опубликованным произведениям судить о том, что на самом деле думает советский писатель», — сказал он. Я заключил из этого, что Марк — не из тех, кто часто вступал в решительную борьбу с цензурой. Он испытывал боль, главным образом, от самоцензуры, приспосабливая свои произведения к официальным требованиям, хотя несколько раз жаловался на то, что цензура кромсает его работы. «Я готов отказаться от всего, — говорил он мрачно. — Эта постоянная игра в слова и борьба из-за каждой ничтожной фразы; чувство, что все равно никогда не будешь «принадлежать» к этому обществу; идиотская секретность в нашей жизни — все это ужасно».