Русские - [261]

Во время сталинских репрессий Марк потерял отца, и его преследовала мысль, что возможно наступление нового страшного периода реакции. Он хотел узнать мое мнение по этому вопросу и поделиться своими худшими опасениями. Таня переходила в разговоре от горьких замечаний по поводу некомпетентности и цинизма театральной среды к выражениям любви и гордости за русскую культуру. Марк намекал, что он хотел бы уехать. Таня считала, что это было бы самым лучшим для детей — сына студенческого возраста, талантливого лингвиста, и дочери — подростка, интересующейся театром. Они настойчиво расспрашивали нас, стремясь выяснить как можно больше конкретных подробностей. Семья жила в непрестанных колебаниях. «Жизнь в Израиле не усеяна розами», — говорил, бывало, Марк, а затем, исходя из моих критических комментариев относительно жизни на Западе, переносил и на Израиль, и на Запад всю накопившуюся горечь, которую он обычно изливал на свою страну. Но по крайней мере этот человек был достаточно эрудирован, чтобы хоть знать, что трудности существуют везде. Он предсказывал, что евреи на своем опыте убедятся в невозможности абсорбции в Израиле. Когда от некоторых уехавших и поселившихся в Иерусалиме евреев начали приходить письма, выражающие разочарование, он воспринимал их как подтверждение своей правоты, хотя, казалось, это причиняло ему боль. Косвенно он давал понять, что действительно повлияло на его решение остаться в России. Хотя этот человек знал английский и немецкий, у него не было уверенности, что в его возрасте он сможет начать новую жизнь. Кроме того, он боялся, что после подачи заявления о выезде власти заставят его ждать разрешения несколько лет, и он окажется между небом и землей, без работы. «Я чувствую себя смертельно уставшим, — признался он мне как-то в ночном разговоре. — Поэтому я решил остаться». Этим, как мне кажется, он на свой манер хотел сказать, что его страх перед неизвестным слишком велик, как и его привязанность к комфортабельному убежищу, которое он построил для себя в советском обществе.

Я разговаривал и с другими — «дрессированными евреями», как называли их пылкие активисты. Это были люди, возмущавшиеся борьбой своих соплеменников или открыто враждебно выступавшие против движения за выезд. Те из них, с кем я встречался официально (вроде высокопоставленного еврея Александра Чаковского, редактора «Литературной газеты», кандидата в члены ЦК КПСС), злобно осуждали уезжающих евреев и страстно доказывали, что евреям в СССР предоставлены все возможности, без всякой дискриминации. Несомненно, отчасти эти утверждения служили пропагандистским целям, но меня эти высказывания поразили тем, что я ощущал в них защитный рефлекс людей, добившихся высокого положения за счет отказа от своего еврейства. Любое движение, так или иначе требующее от них признания своей принадлежности к еврейству, составляло угрозу всему их образу жизни. «Они (активисты) просто смутьяны, — едко говорила мне как-то одна переводчица, работающая в кино, — и только затрудняют жизнь остающихся здесь».

Действительно, в ее утверждении о том, что движение за выезд способствовало усилению антисемитизма и дискриминации, была значительная доля правды. Я слышал от некоторых ученых, что из-за массового выезда евреев остающимся стало труднее получить хорошую должность или добиться продвижения по службе в солидных научных институтах. Администрация не доверяла им. «Если еврей устраивается на работу, то первый вопрос, который ему задают: «Не собираетесь ли вы уехать?», — рассказывал мне специалист по вычислительной технике. По словам ученого-медика, эта все увеличивающаяся подозрительность по отношению к евреям побудила его, в конце концов, подать заявление на выезд. Ему было отказано в продвижении по службе, которого он, по собственному мнению, заслуживал. Его руководитель и хороший друг, русский, намекнул ему, что о продвижении по работе не может быть и речи из-за опасения, что он может уехать. Преуспевающий писатель, опубликовавший под псевдонимом ряд научно-популярных книг, рассказывал мне аналогичную историю. В начале 1974 г. редактор, с которым писатель тесно сотрудничал, предложил ему тему книги, получив на это предварительное согласие директора издательства. Однако когда договор, в котором были указаны как русский псевдоним, так и настоящая еврейская фамилия автора, представили на утверждение, директор издательства отказался подписать его, объяснив редактору, что у автора «неподходящая фамилия». Узнав об этом и опасаясь еще большего ухудшения положения в дальнейшем, писатель решил эмигрировать.

Наиболее наглядным доказательством усиления официальной дискриминации евреев со времени начала движения за выезд (1968 г.) являются ежегодные статистические данные о количестве принятых в высшие учебные заведения. Число студентов-ев реев в годы, предшествовавшие 1968 г., все время возрастало и в 1968 г. достигло 111900, затем оно неуклонно снижалось и в 1972 г. составило 88500. В статистическом ежегоднике за 1973 г. таблицы, характеризующей национальный состав студентов, вообще не было, что, по-видимому, свидетельствовало о еще более резком сокращении числа обучающихся в высших учебных заведениях евреев. Даже на улицах, как говорили мне некоторые евреи, чувствуется более откровенная враждебность русских. Одна женщина средних лет с типичной еврейской внешностью рассказывала, что как-то в магазине продавец на какое-то ее замечание огрызнулся: «Если вам здесь не нравится, можете ехать в свой Израиль». Часто за активность уезжающих приходится расплачиваться остающимся членам семьи. Несколько молодых евреев, подавших документы на выезд, сообщили мне, что их отцы были понижены в должности или переведены с важных административных постов на другую, менее престижную, работу, поскольку, как им было сказано, они подписали заявление о том, что не возражают против отъезда своих детей. В некоторых случаях родителям сообщали, что они больше не получат разрешения на заграничные поездки, раз их дети эмигрировали в Израиль. Брат одной женщины, служивший в КГБ, был смещен с должности из-за ее отъезда в Израиль. Мне рассказывали, что когда Виктор Яхот, нервный, симпатичный молодой физик, решил уехать, на его отца, старого члена партии, занимавшего должность профессора в Московском экономическом институте, было оказано колоссальное давление с тем, чтобы он предотвратил отъезд сына. Отец, подобно драматургу Марку, чувствовал себя слишком старым, чтобы начать новую жизнь, но, понимая чувства сына, не возражал против его отъезда. Директор экономического института был в ярости. Старшего Яхота исключили из партии, начали постепенно понижать в должности, лишили всех академических званий, причем каждый раз его многолетние коллеги и подчиненные выступали с публичным осуждением профессора. Он был настолько потрясен этой исковеркавшей его жизнь бурей и настолько унижен, что волей-неволей пришел к выводу о неизбежности единственного оставшегося ему выхода — выезда в Израиль.