Русские - [258]

По субботам у московской синагоги собиралось много молодежи. Еврейские юноши и девушки обменивались последними слухами о перипетиях движения за выезд или по праздникам, например, в Симхат Тора, веселились до глубокой ночи, танцуя и распевая песни еврейской диаспоры вроде «Хава Нагила». Однако очень немногие из этих молодых людей (а может быть, ни один из них) прошли Бар-мицву[42] и чувствовали себя свободно в ермолках и талитах[43]. Почти никто из них не понимал идиш или иврит. Для них еврейство было генетическим фактором, вопросом наследия, обостренным отрицательными явлениями русской жизни, и никак не было связано с тяготением к еврейской религии, с ощущением своей принадлежности к еврейству. Роман Рутман, невысокий, спокойный, выдержанный человек средних лет, по профессии математик, рассказывал мне незадолго до своего отъезда в Израиль в 1973 г., что он воспитывался в семье коммунистов и получил представление об иудаизме способом «от противного», т. е. читая между строк написанное в атеистических брошюрах, клеймящих религию. Ребенком он никогда не был в синагоге или церкви. «В те времена (годы сталинизма) достать библию было почти невозможно, рассказывал Рутман. — Когда мне было около 20 лет, я почувствовал нечто вроде морального вакуума. Я бы не назвал это тягой к религии, но было чувство, что что-то упускаю в жизни. Я читал антирелигиозную литературу, чтобы разузнать что-нибудь из библии. В одной брошюре, например, я вычитал что-то о потопе, а в другой — о Ное и объединял прочитанное».

Когда я познакомился с ним, Рутман довольно регулярно посещал синагогу, но не для молитв, а для того, чтобы встречаться там с другими активистами. И только почти накануне отъезда в Израиль раввин все же уговорил его, как поделился со мной Рутман, надеть талит. «Я нашел библию прекрасной, — говорил Рутман. — Это — настоящая поэзия, совершенно очаровательная». Он начал изучать иудаизм и преподавать его сыну.

В своем тесном сближении с религией Рутман представлял исключение среди московских евреев — активистов борьбы за выезд, но в других отношениях он был их типичным представителем, а я встречал многих из них: Володю Слепака, Михаила Агурского, Володю Козловского, Александра Гольдфарба и других, имена которых я предпочитаю не называть, чтобы не навлечь неприятностей на их родственников. Все это были люди из семей, принадлежащих к советскому истэблишменту.

Подобно Рутману, многие из них были сыновьями преданных членов партии, воспитанными в традициях атеистического государства. Их обращение к еврейской активности часто представляло собой личный акт бунта против системы или собственных родителей и было столь же драматично, как протест против войны во Вьетнаме молодых американцев, презрительно отвергавших образ жизни и благополучие верхушки среднего класса, к которой принадлежали их преуспевающие родители. Однако порой мне бывало трудно понять, что заставляет одних уезжать в Израиль и почему другие, весьма на них похожие, остаются. Иногда трудно было определить, что склоняло чашу весов в пользу отъезда.

В 1972 и 1973 гг. идея эмиграции завоевывала все больше сторонников, стремление уехать из России росло подобно снежному кому. Некоторые уезжали потому, что внезапно появилась возможность вырваться из этой страны. Немногие из тех, с кем я встречался, были действительно сионистами, объяснявшими, что они хотят жить со своим народом на своей настоящей родине. Однако для значительно большего числа евреев Израиль, казалось, не обладал такой могучей притягательной силой, и их отчужденность по отношению к советскому обществу была не больше, чем у представителей других этнических групп, которым тоже опротивел полицейский контроль, цензура, вечная нехватка товаров и прочие «прелести» повседневной советской жизни. Были и такие — правда, меньшинство, — которые считали, что в свободном мире их лично ждут радужные перспективы. Как я узнал впоследствии, для многих из таких людей суровая, пронизанная конкуренцией жизнь Запада оказалась мучительным переживанием, крушением всех их иллюзий.

Меня удивило, что лишь очень немногие из еврейских активистов рассказывали о проявлениях советского антисемитизма, объясняя свое решение эмигрировать. Дело, конечно, не в том, что антисемитизм недостаточно ощутимая составляющая русской действительности или что он не касался этих людей лично. Наоборот, каждый из них мог поведать о случаях, когда приходилось подвергаться оскорблениям, выслушивать унизительные замечания относительно евреев вообще. Ведь русские, как намекал Евгений Евтушенко в своей прославленной поэме «Бабий Яр», впитывают антисемитизм с молоком матери.

«Почитайте прессу, — говорил один еврей-лингвист. — Если русский украл, то он — вор, а если еврей, то он — еврей». Писательница Нина Воронель, родившаяся в Харькове, на Украине, с ужасом вспоминала, как ее соученица, узнав о национальности Нины, зловеще проговорила: «А ты, оказывается, еврейка!» «Выражение, с которым было произнесено это слово, — рассказывала Нина, — было такое, что я готова была провалиться сквозь землю. На следующий день девочка поведала об этом открытии всей школе. Всю мою жизнь, — продолжала Нина, — я стыдилась того, что имена моих родителей Абрам и Израилевна».