Русские - [264]

Я знал некоторых людей, буквально сломленных напряжением предотъездных дней, когда до них внезапно, словно удар ножа гильотины, доходило, что они расстаются с этой землей навсегда. Роман Рутман говорил мне: «Это — словно пережить собственную смерть». Правда, некоторые, прошедшие через это, возродились затем словно феникс и прекрасно приспособились к новой жизни, но для других внешний мир оказался более коварным и сложным, чем им представлялось. «Вы здесь уже достигли коммунизма», — говорил мне публицист Александр Янов через два дня после прибытия в Нью-Йорк, все еще пребывая в шоке от невероятного материального изобилия Запада. Я помню, что сам испытал подобные чувства, в последний раз выехав из Москвы в декабре 1974 г. и выйдя из самолета в Цюрихе. Я бродил по улицам, словно оживший призрак скряги Мерлоу, буквально приходя в восторг от сказочных связок бананов в середине зимы, колбас, выложенных в витринах как спицы колеса, электроприборов, мебели, автомобилей, антикварных вещей, одежды — от всего этого красочного разнообразия и изобилия, делавшего, казалось, невозможным выбор чего-нибудь определенного. Я сталкивался с евреями, которые в первые дни пребывания в Вене «набрасывались» на это изобилие, примеряя брюки, платья, свитеры, обувь, разглядывая тостеры, включая бытовые приборы, усаживаясь в машины и вдыхая запах новой обивки, — наслаждаясь всем тем, чего они были лишены на протяжении всей жизни. Однако несколько месяцев спустя, я узнал, что Янов, как и многие другие эмигранты, был измотан подысканием и оборудованием квартиры и мучительностью поисков работы в Америке. Тут не было правительства, автоматически обеспечивающего работу для квалифицированного специалиста, не было старых друзей, которые могли бы помочь, как это принято в России. Американские обычаи казались странными. Одна моя знакомая никак не могла понять, почему после окончания курсов машинописи ей так трудно найти работу машинистки в Нью-Йорке. В Москве наличие диплома было гарантией какой-нибудь работы. Люди говорили о Москве с ностальгией. Если в первый момент они были ошеломлены колоссальным количеством частных автомобилей, то впоследствии разочаровались недостаточностью и дороговизной общественного транспорта. И из Израиля приходили письма от прежних московских друзей, борющихся с трудностями, потрясенных или раздраженных неорганизованностью и бесконечными публичными дискуссиями, присущими демократической системе. Один знакомый приводил кажущиеся невероятными слова другого, приехавшего из СССР, еврея: «У них (в Израиле) прогнившее правительство. Им нужен Сталин». К моему великому удивлению, мне начали встречаться евреи, называющие себя русскими. В Москве я этого не слыхал. Официально советская система отличает русских от евреев, так же, как и людей других национальностей друг от друга, согласно имеющимся в паспортах записям о национальной принадлежности. Евреев иронически называют «жертвами пятого пункта», так как национальность указывается в пятом пункте паспорта. Из-за всего этого, а особенно в связи с борьбой последних лет, знакомым мне евреям в Москве и Ленинграде и в голову бы не пришло называть себя русскими. Но в Нью-Йорке, а также в Израиле многие евреи чувствуют, что их корни — в России.

Лариса Богораз, одна из наиболее известных диссидентов 60-х годов, чистокровная еврейка, даже не покидая России и не испытывая ностальгии по ней, писала: «Я привыкла к краскам, запахам и звукам русской природы, так же, как и к русскому языку, ритму русской поэзии. Все другое мне чуждо». Для многих евреев, приехавших из СССР в Израиль или на Запад, само открытие подобных чувств в себе явилось потрясением. Это — потрясение и для многих жителей Запада, имеющих о советских евреях стереотипное представление как о ярых сионистах или глубоко религиозных людях. Однако это говорит нам многое о духе и характере как остающихся, так и уезжающих евреев. Россия налагает неизгладимый отпечаток даже на тех, кто отвергает ее. Нина Воронель вспоминала слова Андрея Синявского, блестящего русского писателя-сатирика, отсидевшего в лагерях за опубликование своих книг на Западе и уехавшего после освобождения в Париж. Кто-то спросил Синявского, ставшего символом диссидентства, какие первые шесть месяцев ему показались труднее — в лагере или в Париже. «Первые шесть месяцев в Париже, — ответил Синявский. — Будучи в лагере, я все же оставался в России». Еврей-интеллектуал, только что эмигрировавший в Нью-Йорк, комментируя это высказывание, тонко заметил: «Люди, подобные Синявскому, а среди нас много таких, покидают Россию не с мыслью об Израиле или Западе, а с мыслью о России без полицейского режима».

XX. КОНВЕРГЕНЦИЯ Становятся ли они более похожими на нас?

Я думаю, мы можем одолеть ее (Россию) путем торговли. Коммерция оказывает отрезвляющее действие… Торговля, по моему мнению, положит конец жестокости, насилию и грубости большевизма вернее, чем какой-либо другой метод.

Британский премьер-министр Ллойд Джордж, февраль 1922 г.

Словно снегопад, который начинается с отдельных снежинок, а затем постепенно усиливается и переходит в метель, среди русских распространился слух о том, что советские власти прекратили глушить (что они всегда делали, не признаваясь в этом официально) передачи «Голоса Америки», «Би-Би-Си» и «Немецкой волны». Это было в середине сентября 1973 г. Спустя несколько дней мы отправились в гости к нашим русским друзьям — людям, давно уже овладевшим сложными комбинациями по доставанию джинсов и французских духов из-за границы, западных книжек, стоящих на их книжных полках, и афиш Битлов, висевших на стене в кухне. Их десятилетний сын Вася вошел в гостиную с транзистором, прижатым к уху. Его карие глаза сияли, на лице была довольная улыбка. «Он уже несколько дней так ходит. Слушает «Голос Америки», — объяснила мать. — Да мы и сами не отходим от транзистора». Другой наш приятель, специалист по вычислительным машинам, рассказывал, что в его исследовательском институте некоторых сотрудников собрали на лекцию относительно Андрея Сахарова, которую читал лектор парткома. После вступительного слова кто-то попросил представителя парткома рассказать точно, что говорил Сахаров, так как ничего из его писем и заявлений в советской прессе не публиковалось. Не замешкавшись ни на секунду, лектор произнес: «Может быть, кто-нибудь слушал заграничные радиопередачи и может рассказать нам, что они там говорят насчет Сахарова». Разумеется, никто не откликнулся на его предложение, но сам факт такого высказывания явился поразительным показателем внезапно наступивших перемен.