Русские - [191]

— Почему вы продолжаете ждать? — спросил я нескольких человек.

— Хотим посмотреть, — ответил какой-то студент с портфелем.

— А почему вы не стали с другой стороны Кремля, где он должен был проехать? — допрашивал я.

— Потому что здесь лучше — отсюда лучше видно, — утверждал он, ни о чем не подозревая.

— Но ведь Никсон уже въехал в Кремль с другой стороны, — сказал я. — Я видел, как он проехал. И все уже кончилось.

Молодой человек только ахнул, но с места не сдвинулся. Я ушел, а толпа продолжала стоять, терпеливая, полная надежд и ничего не ведающая.

Этот первый визит Никсона в Москву был ярким примером того, как успешно советское руководство может изолировать свой народ от политической действительности. Русским это событие представлялось совершенно иначе, чем общественности на Западе. Простые люди в России были слишком плохо информированы для того, чтобы оценить как трудности, так и достижения этой встречи. Ни один советский гражданин, кроме узкого круга лиц, принадлежавших к политической элите, не имел никаких оснований ожидать подписания важных соглашений об ограничении гонки стратегических вооружений. Даже такие сокращения, как SALT, ICBM, MIRV, ABM, появившиеся в период стремления к уравновешиванию ядерного потенциала, не вошли и не могли войти в речь советских людей, так как употреблялись в советской прессе очень редко. В течение двух с половиной лет советские сообщения о переговорах по сокращению вооружений ограничивались ничего не дающей информацией о прибытии и отъезде представителей, ведущих эти переговоры. Все находились в полном неведении, кроме людей, весьма близко стоявших к вершинам власти, так что даже один весьма опытный и пользовавшийся доверием журналист, шутя, предложил мне пари на бутылку коньяка, что не будет и не может быть никаких важных соглашений о сокращении вооружений до окончания Вьетнамской войны. Мы заключили это пари до кризиса, возникшего из-за минирования при Никсоне Хайфонского пролива. Этот журналист просто ничего не знал об очевидных, по сообщениям западной печати, успехах, достигнутых в этих переговорах. Что касается Хайфона, то и здесь советскую общественность избавили от волнений осведомленности. В Вашингтоне же явно ощущалась атмосфера, сложившаяся в районе Хайфонского пролива. Международная печать пестрела сравнениями с кубинским ракетным кризисом 1962 г. и домыслами о том, что советские тральщики пытаются прорвать минную блокаду. Демократы обвиняли Никсона в проведении рискованной политики балансирования на грани войны, а действия Белого дома, казалось, подкрепляли впечатление, что он стремится заставить Москву раскрыть свои карты.

Обладая такой информацией, советский человек, безусловно, пришел бы в недоумение — каким образом Кремль мог проглотить эту пилюлю унижения и согласиться на визит Никсона, закрыв глаза на разногласия с союзниками в Ханое, бушевавшие по поводу минирования пролива. Петр Шелест, руководитель коммунистической партии Украины, был, по слухам, снят с поста за то, что требовал от Политбюро отменить визит. Но поскольку большинство членов Политбюро, возглавляемого Брежневым, предпочло не обратить внимания на вызов Никсона, нежели дать ему резкий отпор, советская печать держала своих граждан в неведении.

За двадцать дней до начала визита, во время и после него контролируемая цензурой пресса даже не упомянула о минировании Хайфонской гавани; исключение составила лишь одна короткая заметка, затерявшаяся среди других сообщений. Более того, во время переговоров не сообщили и о возвращении в Москву из Северного Вьетнама самолета с двумя убитыми и двадцатью ранеными советскими моряками — жертвами американских воздушных налетов. Сообщение, которое при обычных обстоятельствах вызвало бы резкие нападки на Америку, на этот раз, по мнению Кремля, было неуместным. И об этом факте умолчали. Неудивительно, что в результате рядовые граждане воспринимали сообщения советской печати, в которых обсуждались американские воздушные налеты на Северный Вьетнам, как обычное явление. Они так мало знали о создавшемся опасном положении, что, естественно, не могли разделить со своим руководством ни горечь крушения в начале переговоров, ни радость успеха, когда соглашение было достигнуто.

В течение многих месяцев после этого ко мне обращались советские ученые, писатели и другие представители интеллигенции с личной просьбой разъяснить смысл соглашения. Никто не потрудился прочесть тексты соглашений, опубликованные полностью, но без соответствующих комментариев, которые сделали бы их понятными. Более того, самый важный документ — протокол, в котором приводилось точное количество наземных ракет и оснащенных ракетами подводных лодок, установленное для каждой стороны, — вообще не был опубликован в советских газетах. Сообщить простым людям о том, что обе стороны договорились о такой точной расстановке сил, означало бы, по словам одного ученого, подорвать кампанию партии по поддержанию среди населения бдительности времен холодной войны. В такой обстановке было бы крайне сложно продолжать требовать, чтобы ученые по-прежнему присягали в том, что, публикуя свои безобидные, не имеющие никакого отношения к безопасности государства, научные труды, они не разглашают секретов. Другими словами, если бы советская интеллигенция поняла истинное значение соглашений об ограничении стратегических вооружений, разрушилось бы само основание всей системы секретности.