Русские - [166]

— Только трижды Восточно-Европейские страны пытались бросить нам вызов, запугать нас, — сказал он. — Однажды в Польше, и тогда к власти пришел Гомулка, однажды это были немцы, о чем я вам только что рассказывал, и однажды в Чехословакии, и мы все знаем, чем это кончилось.

— А как насчет событий в Венгрии в 1956 г.? — спросил я.

— Это была не та угроза, — ответил он без объяснений.

Я не уловил логики, но понял, что этот человек, несмотря на его цинизм, анекдоты о коррупции и, очевидно, искреннее желание внутренних реформ, гордится тем, что он — реальный политик, что он движим личными устремлениями к власти и влиянию и ему льстит чувство собственного превосходства и осведомленность в секретных делах, которую дает ему положение профессионального партийного работника. Он верил в истоки и цели революции и, хотя считал, что партия сбилась с пути при Сталине, чрезвычайно гордился могуществом своей страны, созданным Сталиным, — этой империи, собранной Сталиным под руку Москвы. Поднимаясь по служебной лестнице, он был готов выполнять приказания партии, если уж не удастся использовать свои партийные связи, чтобы отвертеться от какого-нибудь неприятного поручения; он был готов постоянно распинаться в преданности идеологии, в которую, по его собственном заявлению, не верил, гордясь умением скрывать собственные взгляды и своей репутацией талантливого партийного оратора. В сущности, это был идеальный «свой человек» для партии. Я отлично представлял себе, как он продвинется на этом поприще через несколько лет: его неверие все больше подчиняется его честолюбивым устремлениям, его националистическая гордость советской мощью растет вместе с внутренним удовлетворением своей принадлежностью к привилегированному клану, и до времени затаилась угроза припомнить потрясенному его честолюбием другу слова укоризны. Для Володи, как и для некоторых других советских интеллигентов, которых я встречал, наиболее типичным жестом является то, что русские называют «фига в кармане».

Итак, вера или неверие в идеологию не является чем-то существенным до тех пор, пока личность подчиняется и не бросает открытого вызова идеологии. Система торжествует, а вместе с ней и идеологические ритуалы, которые ее укрепляют, узаконивают и увековечивают.

XII. ПАТРИОТИЗМ Вторая мировая война была только вчера

Прошлое России прекрасно, ее настоящее великолепно, а что до ее будущего — оно превосходит самую смелую игру воображения. Именно в таком ключе следует писать историю России.

Из высказываний графа Александра Бенкендорфа, шефа тайной полиции, 1830-е гг.

За обеденным столом у Вениамина Левича нас собралось восемь человек, и мы говорили все разом. Родственники Вениамина столько жаловались на повседневные трудности жизни в сегодняшней Москве, что я умышленно решил переменить тему и спросил, какой период русской истории можно считать наилучшим. Разговор сразу смолк. Вениамин, человек с круглым, розовым лицом, с которого, благодаря широко раскрытым глазам, никогда не сходило выражение какого-то мальчишеского удивления, хотя было ему без малого шестьдесят, казалось, пытался собраться с мыслями. Выдающийся ученый, он преуспевал при советской власти, пока в 1972 г. не подал заявление на выезд в Израиль, и сохранил ощущения человека, принадлежащего к верхушке общества, еврея, долгое время чувствовавшего себя полностью ассимилированным и благополучным.

— Что значит — «наилучшим»? — Вениамин помолчал. — В каком смысле: материальном, моральном?

— Вам решать, — пожал я плечами. Прошла минута или две, прежде чем он ответил.

— Лучшим временем в нашей жизни, — наконец, сказал он, — была война.

Его ответ изумил и меня, и, очевидно, всех остальных. Вениамин застенчиво улыбнулся, явно довольный, что сумел нас поразить. Не удивительно, что ответ Левича в первый момент так ошеломил нас, если учесть огромные опустошения и страдания, которые принесла Вторая мировая война советскому народу. Кроме того, здесь собралась компания скептиков, и на них не действовали фразы, повторящие или поддерживающие какой-бы то ни было штамп советской пропаганды, тем более, такой избитый, как победа Советского Союза во Второй мировой войне.

«Да, война, — спокойно повторил Вениамин, — потому что именно во время войны мы чувствовали себя так тесно связанными с нашим правительством, как никогда в жизни. Тогда это была не их страна — это была наша страна. Не они хотели, чтобы было сделано то-то и то-то, — этого хотели мы. Это была не их война, а наша. Мы встали на защиту своей земли, боролись за свою победу. Помню, как-то (это было в Казани) я спал в своей комнате, — продолжал Левич, то и дело пересыпая свою отрывистую русскую речь английскими словами, — и вдруг среди ночи меня разбудил какой-то чекист. И я не испугался. Подумайте только! Он постучал в мою дверь среди ночи, разбудил меня, а я не испугался. Если бы это произошло в 30-е годы, я пришел бы в ужас. Если бы это случилось после войны, перед самой смертью Сталина, мне тоже было бы очень страшно (это также был период кровавых чисток, особенно среди евреев). Если бы это случилось сейчас, я бы очень встревожился, хотя ситуация и изменилась. Но тогда, во время войны, я совершенно не испугался. Такой период был единственным в нашей истории. Они хотели тогда, чтобы я поехал на одно очень важное совещание. Они боялись, что начинается химическая война, а я был специалистом в области химии, и им нужно было знать мое мнение».