Русская революция в Австралии и «сети шпионажа» - [70]

В 1952 году советское правительство объявило амнистию всем невозвращенцам, то есть гражданам, оказавшимся после войны в положении перемещенных лиц и перебравшимся в самые разные части света. По оценкам советского посольства, их общее количество в Австралии к концу 1954 года составило 55 122 человека[387]. Но лишь немногие возвращались в сталинский СССР, где их ждали фильтрационные лагеря, тщательная проверка и в некоторых случаях – заключение в ГУЛАГ или высшая мера наказания. Конкретные примеры трагических судеб известны, приводятся они и в «Империи страха».

Перемещенные лица, проживавшие в Канберре (их было несколько тысяч), не скрывали своего враждебного отношения к Советскому Союзу и его дипломатическому представительству. В здание посольства бросали камни, хулиганы пробирались на территорию миссии и срезали шнур флагштока.

Результаты усилий Платкайса и его предшественников были ничтожными. С окончания войны и до 1954 года уговорить на репатриацию удалось около 30 иммигрантов[388].

В целом советское посольство располагало недостаточными человеческими ресурсами для адекватной политической работы. Лишь в ноябре 1953 года с большим запозданием пришло подкрепление в виде первого секретаря А. Г. Вислых.

Сил не хватало для налаживания долговременных и устойчивых контактов, которые могли стать своего рода «страховочной сеткой» при возникновении серьезных двусторонних разногласий, тем более, чрезвычайных ситуаций. А то, что в атмосфере «холодной войны», рождавшей повышенную напряженность и нервозность, подобное могло случиться, должен был показать объективный анализ неуклонно ухудшавшихся советско-австралийских отношений. Заняться таким анализом было некому.

Чужаки

Маленькую советскую колонию ослабляла внутренняя разобщенность. Да уж, сплоченной ее назвать было трудно. Дрязги и склоки – болезнь всех замкнутых коллективов, и в советских посольствах с их повышенным уровнем изоляции от внешнего мира, она проявлялась особенно остро. Сотрудники «варились в собственном соку», общению с внешним миром препятствовали режимные ограничения и языковые трудности. Все друг за другом следили, всё подмечали – кто что делает, когда приходит на работу, что купил, сколько тратит и т. д. Деньги в чужих карманах считали с упоением. Любые мелочи могли послужить причиной зависти, взаимной неприязни и даже лютой ненависти.

Коллеге дали лучшую мебель для обстановки квартиры, ему завидовали. Кто-то сумел устроить свою жену на полставки уборщицы или горничной (то есть включить в разряд работников, «принятых на месте»), а кто-то на три четверти ставки. У кого-то есть машина, а у кого-то нет. Кому-то больше и чаще оплачивают медицинские услуги. Поводы для взаимных претензий и недоброжелательства находились всегда. Жаловались, писали кляузы, делали мелкие и не такие уж мелкие гадости…

С такого рода обстановкой Петровы были знакомы по опыту работы в столице Швеции. Это подтверждают и его отношения с Рыбкиной. Однако в Стокгольме, особенно в период войны, когда стоял вопрос о выживании Советского Союза и решались насущнейшие задачи большой политики, на межличностные конфликты оставалось не так много времени. В Канберре же, с ее на первый взгляд приглушенной политической активностью, они расцвели пышным цветом.

Петровых не полюбили с самого их приезда, но поначалу это была естественная реакция посольского коллектива, который называют «террариумом единомышленников». К чужакам долго присматриваются, пока не признают своими. Если не признают, быть им жертвой скрытой агрессии, проявляющейся в бытовых мелочах и в вещах более серьезных.

Скандалы и скандальчики будоражили посольство к вящей радости его обитателей, получавших пищу для пересудов. Один из них разразился меньше, чем через два месяца после приезда Петровых и имел непосредственное отношение к резидентуре. Об этом рассказано в их воспоминаниях. Сыр-бор разгорелся из-за любовных похождений Садовникова. Он вступил в аморальную (по советским понятиям) связь с машинисткой посольства, что разгневало его супругу и вызвало семейную ссору. Пребывая в состоянии душевного разлада, резидент перебрал с алкоголем, причем сделал это на квартире австралийского знакомого, где и заночевал. Это классифицировалось как вопиющий и недопустимый проступок. Садовникова отозвали в Москву.

Заметим, кстати, что Петров поступал умнее – если напивался и ночевал у Бялогурского, то делал это не в Канберре, а в Сиднее, не афишируя свои прегрешения.

Происшествие с Садовниковым в чем-то сыграло на руку новому сотруднику. Обязанности резидента сначала возложили на Пахомова, а с февраля 1952 года, с отъездом корреспондента – на Петрова. Тогда же ему присвоили дипломатический ранг третьего секретаря и звание полковника.

Его быстрое возвышение не обрадовало коллег. Год как приехал, а уже начальник. Формально – исполняющий обязанности, но дела это не меняло. Де-факто в должности, со всеми привилегиями и зарплатой. Поселился на вилле, разъезжает повсюду, а не «маринуется» в посольстве.

Поначалу Петровых особо не трогали и они не обращали внимания на косые взгляды и перешептывания за своей спиной. Их заботили, прежде всего, «производственные» вопросы. Владимир должен был утвердиться профессионально, показать центру, насколько полезно его назначение. Но не все с этим ладилось.