Русская поэзия Китая - [90]

VII

Знали и позже, что в рудах

Скрыт заповеданный мир:

В каменных толстых сосудах

Жизненный зрел эликсир.

Тяжки подвальные глыбы,

Трепет светильников хил;

Вопли подъятых на дыбы

Камень в себе задушил.

В панцире каменных башен

Встали в горах города;

Хлынула в борозды пашен

Красная кровь, как вода.

Глянули окна часовен

В стрельчатый сдавленный свод

Камень узнал, как греховен

В исповедальнях народ.

VIII

А короли погибали,

Вера скудела в сердцах…

Ввысь небоскребы из стали!

Вниз — купола на церквах!..

И, сокрушая святыни

Натиском мертвых машин,

Смерч обращает в пустыни

Лоно цветущих долин.

Души теперь не крылаты,

Чудо ли нас изумит?

Камень, из жизни изъятый,

Злобно и медленно мстит.

И не на вечных порфирах,

И не на стойких камнях

Вписаны наши стихиры

О лихорадочных днях…

IX

Но иссякает Природа,

Вижу в тумане веков:

Встанут и сгинут народы,

Дети последних отцов.

Будет, о, будет мгновенье

Смерти всего, что живет —

Каждая клетка растений

Втянется в круговорот…

И на потухшей гробнице,

В холоде звездных лучей,

Зашевелятся частицы —

Семя оживших камней.

Тайна сия велика,

Нам ли ее обнять?

Жизни иной, многоликой,

В камне-кристалле печать!

1922–1943

Владивосток — Шанхай

ВИКТОРИЯ ЯНКОВСКАЯ

ЯПОНСКИЙ ВЕЧЕР

В окно мое смотрятся горные вишни…

В окно мое смотрятся пики хребтов…

Вдали разбиваются волны чуть слышно

В бетонные линии серых молов.

Ты знаешь ли ветер душистый и теплый?

Он в вечер японский скользит в городах,

И сыплются звезды осколками стекол,

И жутко, и странно мне в чуждых садах…

Гитары японской кото в отдаленьи

Щемящий и с детства знакомый надрыв…

Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи

Слегка резонирует странный мотив.

А запах поджаренных свежих каштанов

И возглас, понятный мне: «Кори-мамэ»,

С далеких и ближних прошедших экранов

Мгновения жизни сближают в уме…

ЧЕТЫРЕ КАКЕМОНО Из цикла «Японской кистью»

Весна

Шляпы, шляпы, шляпы — зонтики,

А под ними пары голых ног.

Поле водное на ломтики

Тропки режут вдоль и поперек.

Руки липнут в грязной слякоти;

В них зеленые росточки: рис,

Как надежды, садят шляпы те —

Всю весну качаясь вверх и вниз.

Лето

Вечер. Тихи лягушек дуэты.

Спелся даже с цикадой кузнечик!

И ласкался — заметило это —

С черной бабочкой розовый венчик…

На огонь от моей сигареты

Светлячок налетел по ошибке…

А луна — ты придешь для поэта,

С ним деля одинокость улыбки…

Осень

У щита золотой нимб.

Он червленый. На нем ворон

И сухая ветка под ним…

В отдаленьи — черные горы.

Кто свой мрачный герб бросил?

Не Вселенная ли? Нет!

Это вид. Это только — Осень

И луна, пролившая свет.

Зима

Ветром прорвано бумажное оконце:

Чья рука по фолиантам бродит ровно,

А другая зябко жмется над жаровней?

Тонкая, точеная рука японца…

Вижу чайничек с дымящеюся чашкой,

Ноги скрещенные, пестроту подушки…

Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку,

И чужая жизнь навек ушла из вашей!

1930

Корея

Виктория Янковская и Елизавета Кауфман, жена редактора журнала «Рубеж». Корея , 1934 г.

СЧАСТЬЕ Из цикла «Японской кистью»

Подо мной долинные шири.

Цвета неба веер в руках,

А на нем нарисован ирис:

Вверх и вниз четыре мазка;

Он один, как и веер этот;

Тень от бабочки села вдруг:

Показался на шелке трепет?

Или это от дрожи рук?..

«Жить хотите в веере, бабочка?

Этот ирис я вам отдам —

Неживой, не отцветет, не в вазочке…

Вы же знаете: счастье — обман!»

Тень от бабочки на неживом ирисе…

Разве это не счастье само?

Потому что счастье — вымысел.

Сейсин, Корея

ПОБЕГ

Ужасны вы, ненужные часы!

Обычно, август, ты мне их бросаешь.

И, путаясь в кустах среди росы,

Я ласковые веточки кусаю.

В такие дни бегу я не хребтом:

Пересекая яростно отроги,

Туман вдыхаю воспаленным ртом,

О скалы расцарапываю ноги!

Промокнуть и продрогнуть бы насквозь!

Устать бы, наконец, до бессознанья!

Побольше шрамов, ссадин и заноз,

Побольше внешних острых задеваний…

Заглохнет и затупится внутри

То, для чего нет места в этом мире,

И четкие корейские хребты

Опять предстанут радостней и шире.

1932

Корея

ГУСИ

Это ночью пролетали гуси —

Над уснувшим городом большой табун;

Но от крика их всегда проснусь я,

Точно в душу сна вонзается гарпун!

Этот звук всегда одно и то же:

Беспокойная тоска, стремленье вдаль…

Весь инстинкт бродяжий растревожит,

Сдернет память драпирующий вуаль.

Вижу тающие озеринки,

И протоки за шуршащим камышом,

И ледок последний — паутинка —

Исчезающий под утренним лучом.

Распушились вдоль по речке вербы,

И тальник набух и покраснел в ветвях,

Задрожат охотничие нервы,

Сердце, мысли — в пролетающих гусях.

Пойнтер мой проснулся, поднял уши

И, повизгивая, закусил губу…

Милый, мы с тобой родные души —

Бросим город весь за фанзу иль избу.

Чтоб она у озера стояла,

Где на зорях отдыхает дикий гусь,

Где багульник расцветает в скалах,

Где была нам незнакома эта грусть…

Пойнтер милый, разве это мало?

Синьцзин

ОСЕННИЙ ПЕРЕЛЕТ

Все в красочном осеннем оперенье,

Как распустивший хвост фазан-петух,

Крадусь с двустволкой вдоль озер в волненьи

И, точно пойнтер, напрягаю слух.

Слетают утки всплесками прибоя,

«На юг! На юг!» — октябрьский их девиз.

Ах, поменяться бы своей судьбою

И с птичьего полета глянуть вниз!

Нежданно — смерть от маленькой дробины,

Зато в полете вечном жизни путь,

И мир просматривать, как ленту кино,

И где понравится — там отдохнуть.

Осенняя утиная фиеста!