Русская литература: страсть и власть - [137]

– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.

Церковь ночью заперта.

Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.

– К чему?

<…>

Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

– Мне, собственно говоря, ненадолго… всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе… я смогу…

Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня… Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же – вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите… идите… не оборачиваясь, уходите скорей, скорей… Ха-ха-ха!

Истерический смех должен потрясать все ее существо, даже оба существа – ее и его.

– Скорей… скорей, не оборачиваясь… уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь… Ха-ха-ха!

И он «потрясется» своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.

Очень похоже, правда? Просто одна героиня увидена тяжелым взглядом Тэффи, а другая – восторженным взглядом Бунина. Бунин сумел написать эту пошлость трагически. Потому что он эту пошлость любит, он ее обожает. Для него она – душа России. А душу русскую он любит страстно. Его не останавливают внешние приметы этого времени. Это приметы времени, когда он был счастлив, это лучшее для него время. Оно не пошлое для него, оно для него бесконечно милое.

Это время Серебряного века. Серебряный век – это эпоха модернизма, прерванного искусственно, прерванного двумя мировыми войнами. Литература модерна характеризуется одной очень важной чертой: модернистский художник должен вести себя сообразно тому, что он пишет, жить так, как он пишет. Это жизнетворчество. Термин «жизнетворчество» принадлежит Владиславу Ходасевичу, поэту достаточно высокого качества, но трезвому, язвительному мыслителю.

Героиня Бунина занимается тем же жизнетворчеством. Она не может отдельно совершать грехопадение и отдельно наслаждаться жизнью. Она поддается соблазну, а потом налагает на себя покаяние. Это и есть жизнетворчество. Это и есть понятие модерна. Человек прожил литературную ситуацию (героиня же читает всю модернистскую литературу, ходит на лекции Андрея Белого). Не выдумал, не прочитал, а прожил. Поэтому большинство людей модерна плохо кончали. Они не позволяли себе издали глядеть на жизнь, они ей соответствовали. Идея моральной ответственности – ключевая в Серебряном веке. Что бы ни говорили о Серебряном веке, что это время аморальное, что это время разврата, – ничего подобного. Это время глубочайшего, трагического осмысления пороков, безумия. Но осмысления сугубо рационального. Человек модерна вообще не пряник. Жить с человеком модерна небольшая радость. У него есть один принцип: он отвечает за все. Поэтому героиня сделала над собой примерно то же самое, что сделала потом над собой Россия.

Рассказ Бунина написан в 1944 году. Прошло тридцать лет с того Чистого понедельника. Кажется, что век прошел.

Сравните людей Серебряного века и людей 1944 года в Москве. Кто в Москве 44-го года видел рябчика? Не говоря уже о Великом посте. Совсем другая страна, другой мир. Когда в этом рассказе мы вспоминаем людей модерна, мы совершенно четко видим ту операцию, которую произвела над собой Россия. Она устроила себе сеанс страшного разгула революционного. А дальше загнала себя в жесточайшее, я бы сказал азиатское, сначала покаяние, потом в азиатскую дисциплину. Падение в азиатчину.

Обратите внимание, что герой-то вполне европейский. Он веселый, добрый, дружелюбный, открытый. Вот героиня – Азия, Индия, Шамаханская царица. Астрахань. Это все то, что так любил Велимир Хлебников. Астраханская тема, азиатская, разинская, между прочим.

Тема азиатчины, которая входит в русскую идею, для Бунина, конечно, ключевая. Русь ударилась в азиатский разгул и впала потом в азиатское, рогожское, старообрядческое, дисциплинарное покаяние. Страшная, выстроенная в шеренге Россия 1930-х годов, – это и есть тот монастырь, в который она в конечном итоге ушла. Такое ее прочтение возможно.

Правда, в этом рассказе все равно перетягивает не аскеза, не Астрахань, Индия, а описание того, что герои ели и пили. Это очень легко объяснить. Это писал очень голодный человек. Это Бунин 1944 года. Нобелевская премия почти вся давно роздана на благотворительность русским писателям. Бунин живет в вишистском Грассе, жадно ловя любые новости из России, – для него прежней России, хотя он знает, что в России не будет больше никогда. Он в том же отчаянии, в каком пребывает его герой, когда героиня утром его выгнала. Ведь и Россия так же выгнала и Бунина в 1920 году. Это состояние бесконечной тоски и голода. Это не старческий эротизм, который так раздражал Набокова, это старческая тоска по уходящей жизни. То, что Бунин называл ужасом поглощения себя небытием. Это Бунин с его невероятно резким, острым зрением, с его фантастически чутким слухом, с его бешеной способностью к восприятию, к эмпатии, к передаче всех этих вещей. Эти длинные цепочки однородных прилагательных – он невероятно чуток к признакам предметов. Это поразительно дотошное, стремительное описание мира. Все объять в один взгляд, как Пушкин говорил. Его изобразительность, его пластика, его проза – все тоска по уходящей жизни. Поэтому «Чистый понедельник» и полон этих дорогих ему подробностей жизни, которой не будет больше никогда.