Русская литература: страсть и власть - [138]

«Обломов» был написан для того, чтобы бороться со своей ленью. Гончаров кончил тем, что оправдал ее. Вот так и здесь, говоря об этом неприятнейшем рассказе, я понимаю, что в сущности рассказ-то хороший. Хороший прежде всего потому, что русская история в нем уложена в очень наглядную матрицу. Может быть, я и к России от этого отношусь довольно сдержанно. Я ее люблю, конечно, но, когда она начинает каяться или буйствовать, я ей всегда хочу сказать: «Матушка, знаем мы твои трюки. Давай спокойно. Мы уже всё это ели большой ложкой». В этом смысле рассказ Бунина – хорошая прививка, чтобы видеть Россию трезво.

Поэзия в прозе

Мне вспоминается один разговор с Чингизом Айтматовым, который при всем своем медлительном, подчеркнуто замкнутом азиатском облике чрезвычайно живо следил за литературным процессом. Когда-то на вопрос о Набокове он сказал, что Бунин ему как-то ближе. Позже я спросил, не пересмотрел ли он с тех пор свою точку зрения. И Айтматов с улыбкой некоторого изумления перед собственными ощущениями ответил: «Да, с годами я начал понимать, что Набоков-то, пожалуй, помягче».

На фоне вечного противопоставления, вечной дихотомии между Набоковым и Буниным всегда считалось, что Бунин – продолжатель, последний, может быть, продолжатель русской классической традиции, а Набоков – инородное тело, холодный сноб, которому Бунин предсказал (если Набоков не врет в «Других берегах»): «Вы умрете в совершенном одиночестве». Все это звучало приговором новому поколению. Тем не менее с годами, как Набоков и сам предсказывал в одном из интервью в книге «Strong Opinions», получился совершенно удивительный перевертыш. Стало ясно, что Набоков – традиционалист, выше всего ставящий, как он сказал, нежность, талант и гордость, понимающий, что главное в жизни – not to be stink, то есть, по-русски говоря, не вонять, не производить вокруг себя отвратительных ощущений. А Бунин, который представлялся наследником русской классической традиции, – страшный релятивист, ни во что не верящий, с черной пустотой и зиянием в душе, с абсолютным пессимизмом относительно человеческой природы. Стало ясно, что Набоков – добряк, у которого порок всегда наказуем, у которого в конечном итоге мир гармоничен и правильно устроен, а Бунин – какая-то чудовищная, все всасывающая черная дыра, в которой нет ни верха, ни низа, ни правды, ни справедливости. И что страшнее всего – твердое осознание собственных противоречий, полного отсутствия мировоззрения, полной дыры на месте любых ценностей, которая так понятна, так родственна сегодняшнему человеку.

Ариадна Эфрон вспоминала о замечательном диалоге, который случился у нее с Буниным перед самым отъездом в Россию. Она собиралась ехать задолго до того, как разоблачили как агента НКВД ее отца Сергея Эфрона, после серьезной ссоры с матерью, после пощечины от нее. На прощание она встретилась с Буниным в Париже, и Бунин ей сказал: «Дура! Девчонка! Не понимаешь, куда едешь! К подлецам! На верную смерть! Господи, было бы мне, как тебе, двадцать лет, пешком пошел бы туда, ноги бы стер до колен!» Вот в этом действительно бунинская внутренняя, вполне органическая, кстати, противоречивость. Бунин почти дословно копирует известную фразу Толстого, сохраненную Леопольдом Сулержицким, то же самое противоречие в толстовской душе. Толстой с Сулером, любимым Лёвушкой, идут по Арбату и видят впереди двух кавалергардов: «Какая гадость! – говорит Толстой. – Смотри, Лёвушка, животные, ничего духовного! Идут, шпорами бренчат! Какие- то слоны! Как можно! Никакой искры души в глазах!» Потом, поравнявшись с ними, проходит и говорит: «Господи, как хорошо – молодость, счастье, здоровье! Все бы отдал, чтобы сейчас вот так идти по Арбату!» И в этом смысле, конечно, Бунин наследует Толстому наиболее прямо, поскольку носит в душе те же неразрешимые противоречия между прелестью и бренностью, между очарованием и смертностью и никакого выхода из этого противоречия предложить не может.

Удивительное дело случилось с Буниным. Он и родился, в сущности, эмигрантом, родился человеком, для которого странничество – не только естественное состояние, но и, пожалуй, наиболее органичная цель. Цель, которой он обязан достигнуть, чтобы его мировоззрение, его художественный результат пришли наконец в соответствие с биографией.

Для нас Бунин был источником слишком экзотических сюжетов и слишком ярких описаний, слишком удивительных женских образов – и мы в свои семнадцать (или в пятнадцать, или в шестнадцать) лет совершенно не задумывались о том, как это беспомощно с литературной точки зрения. Тем более что написано это нобелевским лауреатом и признано мировым сообществом.

Бунин поразителен тем редким в русской литературе сочетанием, которое Толстой отмечал применительно к Тургеневу. Он говорил: «Одно, в чем он такой мастер, что руки опускаются писать после него, – это пейзажи. А как подумаешь, какая глупость происходит среди этой природы!..» Вот, пожалуй, действительно: руки отнимаются писать после того, как увидишь прописанный Буниным антураж. Но представить себе, что происходит в этом антураже, в принципе невозможно. То есть ни одного нормального, классически развивающегося, хоть сколько-нибудь достоверного, хоть сколько-то психологически убедительного сюжета мы у Бунина почему-то не находим.